В. В. Бартошевич. По поводу одной публикации

В опубликованной недавно статье В. А. Калинина [1] дана неожиданная и оригинальная версия причин чеканки константиновских рублей и той роли, которую их изготовление должно было сыграть в событиях междуцарствия 1825 г. Ее основные положения изложены в настоящем сборнике в статье А. С. Мельниковой «Константиновский рубль и история его изучения». Так как эта версия диаметрально противоположна взглядам, содержащимся в моих «Заметках о константиновском рубле», составители сборника предложили мне высказать о ней свое мнение.

Гипотеза В. А. Калинина, при всей ее внешней стройности и логичности, является, по нашему убеждению, ошибочной. Естественно, что при ее рассмотрении особое внимание следует уделить тому «фундаменту», на котором она построена, — весьма далекому от нумизматики, но чрезвычайно важному для понимания событий междуцарствия — вопросу о том, имел ли Александр I право и возможность при жизни объявить наследником престола Николая. Вообще говоря, применительно к русскому императору сама постановка вопроса «Имел ли он право?» представляет собой нонсенс, поскольку суть неограниченного самодержавия как раз и заключалась в праве монарха на ничем не стесняемое единоличное законотворчество. Царствующий император вправе был не только вводить законы, отменять их, видоизменять, вносить к ним поправки или дополнения, но и, не трогая действующий закон и даже не упоминая его, предписать своим указом действия, противоречащие ему. В таком случае считалось, что указ отменяет закон только по данному делу.

Конечно, неограниченное право на власть само по себе не обеспечивало неограниченных возможностей его осуществления. Были вопросы, по которым ввести какие-либо законодательные новшества, не рискуя тем самым вызвать потрясение основ существующего строя, представлялось либо чрезвычайно трудным, либо даже невозможным (вопрос о крепостном праве и некоторые др.). Однако вопрос о престолонаследии к числу «взрывоопасных» отнюдь не относился. Как раз наоборот. По давней традиции не только сами Романовы, но и вся сановная верхушка империи рассматривали его как внутрисемейное дело царствующей династии, подлежащее ведению главы рода, т. е. императора. В этой связи необходимо вспомнить, как был разработан и введен Павлом I новый порядок престолонаследия и как он до 1825 г. выполнялся.

В. А. Калинин считает, что новый порядок наследования российского престола был введен объявленным в день коронации Павла I 5 апреля 1797 г. «Учреждением об императорской фамилии». Это неверно. Огромное по объему «Учреждение...», мелочно регламентировавшее «ранжировку» родственников царствующего монарха (присвоение им титулов и гербов, «внутренний распорядок» между ними, наделение их имениями и доходами и т. д. и т. п.), начиналось с фразы о том, что оно заключает в себе вопросы, касающиеся членов императорской фамилии, «сверх учреждения наследства к престолу, о котором особо изданным манифестом всяк извещен будет» [2, № 17906, с. 525].

Обещанный манифест почему-то не появился, но вместо него 14 апреля 1797 г. Сенат по указанию императора опубликовал странный документ, которым и был определен новый порядок престолонаследия. Составил его Павел в глубокой тайне от царствовавшей матери за девять лет до своего воцарения, в 1788 г. Поводом для его составления послужило то, что мать собиралась отправить цесаревича в действующую армию, и он, не обладая избытком мужества, стал лихорадочно разрабатывать меры на случай своей смерти. Предметом его особой заботы было стремление предотвратить возможность вступления в будущем на престол своей жены. С этой целью он разработал письменный договор с ней и заставил ее этот договор 4 января 1788 г. вместе с ним подписать. Никакого названия этот документ в момент подписания не имел [3], а его основной смысл раскрывался в начальных фразах: «Мы, Павел, наследник, цесаревич и великий князь, и мы, супруга его, Мария, великая княгиня... общим нашим добровольным и взаимным согласием...постановили сей акт наш общий, которым... избираем наследником, по праву естественному, после смерти моей, Павла, сына нашего большаго, Александра, а по нем все его мужское поколение». Далее в общей, не персонифицированной форме рассматривались всевозможные варианты престолонаследия в случае пресечения мужского потомства Александра. При этом восшествие на престол женщины допускалось лишь «по пресечении последнего мужского поколения» сыновей Павла. Странный по форме, этот акт и утвержден был странной, никогда не употреблявшейся при утверждении законов формулой: «Верно, Павел». Фактически это был не закон, а так называемый династический семейный договор, но по воле Павла он был включен в число государственных законов [2, № 17910, с. 587 — 589].

Объявляя закон о престолонаследии, Павел преследовал, разумеется, ту же самую ближайшую цель, что и в 1788 г., — ни при каких условиях не дать возможности жене занять русский престол. Вместе с тем сам он не считал этот закон связывающим его самодержавную волю. В возможности его нарушения не сомневались и в придворных кругах, особенно после того, как игнорирование логически примыкающего к нему «Учреждения об императорской фамилии» Павел продемонстрировал в 1799 г. без всяких колебаний [4]. Известно, что в конце царствования Павел I вынашивал планы отстранения от прав на наследование престола Александра и Константина, испорченных якобы бабушкиным влиянием. Одно время был слух, что он хочет передать права на трон малолетнему Николаю, потом он воспылал любовью к Евгению Вюртембергскому, задумал женить его на своей дочери Екатерине, а затем объявить наследником престола. Слухи об этих планах воспринимались вполне серьезно, и никто при этом не сомневался, что император сможет их осуществить. Вопреки надеждам Павла, не склонна была считаться с подписанным ею договором и императрица Мария Федоровна: известно, что после убийства мужа она в истерике кричала: «Я хочу царствовать». И на трон она не взошла не из-за закона, а потому, что у нее не было сильных сторонников (это же обрекло на неудачу и вторую ее попытку воцариться — в 1825 г.).

Без всякого почтения относился к отцовскому закону о престолонаследии и Александр I. Проявилось это уже в ночь убийства Павла. После того как Александр около 2 часов ночи перебрался из Михайловского замка в Зимний дворец, туда стали доставляться наиболее крупные чиновники для принесения ему присяги. Среди них оказался и видный чиновник при генерал-прокуроре П. X. Безак. Руководитель заговора санкт-петербургский генерал-губернатор П. А. Пален предложил ему подписать рукописный присяжный акт, уже подписанный всеми важнейшими сановниками. К удивлению Палена, Безак подписывать его отказался: «Я его не подписываю. В нем нет существенной статьи по Генеральному регламенту.

— А какой?

— «И высочайшего престола его наследнику, который от его величества назначен будет».

— Правда, — отвечал Пален, — а мы все подписали. Хороши же мы!

Он отнес в кабинет, и государь своеручно вписал пропущенные слова между строками. Безак, подписав присягу, вошел в комнату государя» [5, с. 335].

Генеральный регламент был введен Петром I в 1720 г. В нем содержался текст присяги императору, включавший клятву верности и «его царского величества высоким законным наследникам, которые по изволению и самодержавной его царского величества власти определены, и впредь определяемы и к восприятию престола удостоены будут...» [6, с. 140 — 141].

Итак, увидев, что в тексте присяги ничего не сказано о наследнике, Безак вспомнил отнюдь не павловский закон, а петровский. Пален не только соглашается с этим, но и спохватывается, что допущена оплошность («Хороши же мы!»), а Александр своей рукой вписывает в присяжный акт петровскую формулу.

В ту же ночь был подписан Александром I манифест о его восшествии на престол, содержащий и текст присяги, которую должны были принести все верноподданные ему «и наследнику, который назначен будет» [7, № 19779, с. 583]. Выходит, что, присягая Александру, вместе с тем присягали его наследнику, имени которого не знали. Это противоречило павловскому закону о престолонаследии, но зато вполне согласовывалось с обещанием того же манифеста управлять «по законам и по сердцу в бозе почивающей августейшей бабки нашей государыни императрицы Екатерины Великая».

Через полгода, 12 сентября 1801 г., законодательно закрепляя присоединение к Российской империи Грузии, Александр I издал «Манифест к грузинскому народу» с текстом присяги, которую должны были принести грузины. В ней повторялась та же формула клятвы в верности «наследнику, который назначен будет» [7, № 20007, с. 784].

Обещанный наследник не назначался более 22 лет. Причину этого объяснил сам Александр в манифесте от 16 августа 1823 г.: «Мы не могли ... рано провозгласить его по имени, оставаясь в ожидании, будет ли благоугодно ... судьбам божиим даровать нам наследника престола в прямой линии» [8, № 1, с. 4]. Став императором в 23 года, Александр лишь много лет спустя стал примиряться с мыслью, что сложные обстоятельства его личной жизни не оставляют ему надежд на собственного законного потомка.

Между тем павловский закон о престолонаследии хотя и нарушался, но отменен не был. Это означало, что если Александр И умрет, не назначив наследника, то на престол вступит Константин. Но по мере того как становилось ясным, что у Александра I законного потомства не будет, столь же очевидным становилось и то, что его не будет и у Константина, который почти 20 лет жил в разрыве со своей женой великой княгиней Анной Федоровной. Правда, в 1820 г. он добился развода с ней, но лишь затем, чтобы еще больше осложнить свое положение вступлением в «неравнородный» брак с польской дворянкой Иоанной Грудзинской. Не могли, по-видимому, Александра , не беспокоить и особенности необузданного характера Константина, напоминающего характер их отца.

Все это привело к постепенному формированию у Александра I намерения назначить наконец обещанного наследника и I сделать им Николая. Важную роль здесь сыграло появление у Николая в 1818 г. сына Александра (будущего Александра II).

Первыми практическими шагами в осуществлении задуманного стали два манифеста Александра I — от 20 марта 1820 г. в связи с решением Синода о расторжении первого брака Константина и от 8 июля того же года в связи с его новой женитьбой. Первый из них устанавливал, что член императорской фамилии, вступивший в брак с лицом, «не принадлежащим ни к какому царствующему или владетельному дому», не может сообщить этому лицу прав, принадлежащих членам императорской фамилии, а «рождаемые от такого союза дети не имеют права на наследование престола» (это правило было включено в «Учреждение об императорской фамилии», что, очевидно, и породило неверное мнение, будто «Учреждение... » является общим законом о престолонаследии). Вторым манифестом Иоанне Грудзинской жаловался титул княгини Ловичской, но вместе с тем указывалось, что свой великокняжеский титул Константин не вправе передать ни супруге, ни детям, которые могут появиться от этого брака. Самого Константина оба узаконения прав на престол не лишали, а в случае воцарения он мог бы их и отменить. Однако «неэтичность» такого поступка выглядела бы столь явной, что он вынужден был согласиться на официальное отречение от своих прав стать наследником, которое ранее в устной форме обещал Александру I, добиваясь от него разрешения на развод и вторую женитьбу.

В результате «семейной сделки» в начале 1822 г. Константин написал Александру письмо (отредактированное самим Александром) с просьбой освободить его от прав, которые он «по рождению своему иметь может» (важная деталь: Константин отрекался не от имеющихся у него прав, а от прав, которые он «иметь может»), обосновав это тем, что «не чувствует в себе ни тех дарований, ни тех сил, ни того духа», которые нужны, чтобы быть когда бы то ни было на троне. Александр в ответном письме сообщил, что «нам обоим (т.е. ему и императрице-матери, вместе с ним прочитавшей просьбу Константина. — В. Б.) остается, уважив причины, Вами изъявленные, дать полную свободу Вам следовать непоколебимому решению Вашему... » [8, № 1, с. 3 — 4].

Более полутора лет Александр не предпринимал в связи с этими письмами никаких дальнейших шагов, а затем 16 августа 1823 г. подписал известный манифест о назначении престолонаследником Николая, который решил почему-то хранить в глубокой тайне даже от Константина.

Назначению Николая в тексте манифеста было дано правовое обоснование, которое состояло в простой ссылке на то, что решение принято «по дошедшему до нас наследственно верховному праву главы императорской фамилии и по врученной нам от бога самодержавной власти». Этим, казалось бы, можно было и ограничиться. Но так как павловский закон о престолонаследии никто не отменял (отменять его не имело смысла: ведь сначала он обеспечивал права ожидаемого Александром собственного наследника, а в будущем, после воцарения Николая, должен был обеспечить права потомства последнего), Александр счел необходимым указать, что поскольку «существующие постановления о порядке наследования престола у имеющих на него право не отъемлют свободы отрешись от сего права», то назначение Николая делается «на точном основании акта о наследовании престола» [8, № 1, с. 5].

О причинах странной и непонятной засекреченности манифеста многими и очень известными и малоизвестными историками (Н. К. Шильдер, А. Е. Пресняков, Е. П. Карнович, В. В. Барятинский, Г. Василич и др.) высказывались самые различные суждения (вплоть до утверждения, что «последние годы жизни Александровой можно назвать продолжительным затмением» [9, с. 14], т. е. попросту говоря, что он был не совсем психически здоров). Однако никогда до сих пор не выдвигалась версия, которую выдвинул В. А. Калинин, — будто манифест о назначении наследника являлся противоправным и потому во избежание великой смуты не мог быть опубликован. Все недоумения и догадки историков основывались как раз на обратном убеждении, т. е. на уверенности в том, что Александр I мог и должен был объявить о назначении наследником Николая и никаких осложнений это не вызвало бы, неопубликование манифеста привело к династическому кризису, которым воспользовались революционеры.

Убежденность В. А. Калинина в неизбежности в случае опубликования Александром 'I манифеста 1823 г. вмешательства в дела престолонаследия придворных, правительственных и военных кругов, политической борьбы сановного дворянства, а затем и восстания революционеров базируется, как нам представляется, на том, что он не делает различия между прижизненным и «загробным» решением вопроса о престолонаследии. Между тем это различие весьма существенно для понимания механизма возникновения и развития династического кризиса 1825 г.

События междуцарствия рассматриваются чаще всего в аспекте борьбы между сторонниками Константина и сторонниками Николая. Такая борьба, разумеется, была и в какой-то мере носила беспринципный характер. Но нельзя вместе с тем не учитывать ее связь с общественным (прежде всего, конечно, дворянским) правосознанием того времени. В данном случае оно проявилось в том, что, хотя право самодержца назначать при жизни наследника никто не оспаривал, в вопросе, может ли император делать это манифестом «с того света» (а речь шла именно об этом, поскольку никакой манифест не может вступить в силу до его опубликования), мнения даже среди ярых адептов самодержавия разошлись. Константин настаивал на том, чтобы подданные выполняли завещание монарха без всяких рассуждений. Примерно такой же точки зрения придерживался д. Н. Голицын и некоторые другие сановники. Однако большая часть сановной верхушки либо колебалась, либо считала манифест Александра I не имеющим силы. Судя по всему, здесь просто боялись прецедента. В данном случае острота проблемы несколько сглаживалась тем, что речь шла только о назначении наследника. Но если признать данный манифест, то в будущем, возможно, пришлось бы признавать и более «увесистые» загробные манифесты. Живой император может опасаться «удавки» или просто недовольства «первенствующего сословия», а ведь с мертвого взятки гладки. Александр I ограничился назначением Николая, а если бы не ограничился, даже оставаясь в рамках «семейного вопроса» о престолонаследии? Известно ведь, что Константин мечтал о польской короне и надеялся ее получить. А если бы Александр завещал российскую корону Николаю, а польскую — Константину? Под угрозой оказалась бы целостность империи. Подобные опасения приходили, по-видимому, в голову многим. В этой связи следует заметить, что знаменитая фраза Д. И. Лобанова-Ростовского «покойные государи не имеют воли», по нашему мнению, вовсе не являлась «циничной», как это считает В. А. Калинин [1, с. 105]; просто он, будучи министром юстиции, четко и ясно сформулировал принципиальную позицию наиболее решительных сановников. Конечно, в выборе своей позиции немало было и таких, которые руководствовались чисто личными расчетами, симпатиями или антипатиями, но не бояться при этом обвинения в подрыве основ самодержавия они могли только потому, что вопрос с правовой точки зрения оказался спорным. Именно этим объясняется тот правильно отмеченный В. А. Калининым факт, что после оглашения 27 ноября манифеста Александра I на заседании государственного совета «различные предположения о будущем престола в тот же день распространились по Петербургу и взволнованно обсуждались во многих домах» [1, с. 103].

Таким образом, в общественном правосознании представителей наиболее влиятельных кругов дворянства не было единства. Отсюда опасность смуты даже в правительственной и придворной сферах, не говоря уже о настроениях в гвардии. Николай, который был больше всех заинтересован в признании манифеста Александра I, все это прекрасно понимал, не случайно о своей присяге Константину он на полях книги М. А. Корфа написал: «Ежели б я манифест и знал (он о нем, конечно, знал, поэтому и имел возможность обдумать свое поведение. — В. Б.), я бы и тогда сделал бы то же, ибо манифест не был опубликован при жизни государя...» [10, с. 40]. Этот довод был приведен Николаем и в манифесте о восшествии на престол [8, № 1.с. 1-2].

В свете изложенного нам представляется бесспорным, что Александр I имел возможность, пользуясь своей властью самодержца, объявить о назначении наследником Николая даже без согласия Константина, и никакого «вмешательства влиятельных придворных, правительственных и военных кругов в дела престолонаследия» [1, с. 114] это не вызвало бы [11]. При наличии же отречения Константина (т. е. при реально сложившейся ситуации) назначение Николая точно вписывалось и в павловский закон о престолонаследии. Дворянские революционеры отчетливо понимали, что при таком ходе событий у них не было бы повода для выступления. Отмечая это, В. О. Ключевский писал: «...никогда не было бы 14 декабря, если бы ...манифест о престолонаследии был заявлен заранее» [12, с. 253].

Неопубликование Александром 1 манифеста было столь алогичным и странным, что, по мнению В. О. Ключевского, «ничем разумным нельзя объяснить таинственность, в какую облечено было распоряжение о престолонаследии» [12, с. 253], а А. Е. Пресняков, анализировавший проблематику междуцарствия, заявил о своем отказе «как-нибудь осмыслить то, что было явно иррациональным» [13, с. 59]. В. А. Калинин эту «иррациональность» начисто отвергает; напротив, в действиях Александра I он видит некий «тактический замысел», «расчет опытного политика», не имеющий «ничего общего с состоянием моральной депрессии и мистическими умонастроениями, в которых он якобы пребывал в последние годы своего царствования» [1, с. 113 — 114]. Между тем, даже если ограничиться рамками вопроса о престолонаследии, то ведь «иррациональность» поведения Александра I проявилась не только в том, что он не опубликовал свой манифест и не позаботился поставить в известность о нем Константина, но и в том, что, задумав передать престол Николаю, он ничего не сделал для того, чтобы хоть как-то подготовить его к делам государственного управления, в результате чего на троне оказался дивизионный начальник с девятимесячным стажем командования.

Гипотеза В. А. Калинина о существовании «хитроумного плана» имеет и другие уязвимые места. Представляется, например, совершенно невероятным, чтобы болезненно самолюбивый Александр I мог разработать план, важнейшей частью которого должно было стать неисполнение его собственного манифеста, и предписать к тому же после своей смерти предать этот манифест огласке «прежде всякого другого действия». Далее. Если бы задумали развитие событий по схеме: присяга Константину — отречение Константина I — присяга Николаю, то зачем вообще нужен был манифест о назначении престолонаследником Николая, который не облегчал, а затруднял действия по такой схеме?

И еще. В. А. Калинин отмечает, что Александр не опасался коварства Константина [1, с. 113 — 114]. Действительно, цесаревич превыше всего ставил самодержавную волю и непритворно почитал своего венценосного брата. Но тогда невозможно понять, почему он не был посвящен в тайный план, осуществление которого в решающей степени зависело от его действий. От участия в выполнении такого плана он ничего не потерял бы, наоборот, признав принесенную ему присягу и издав манифест об отречении от имени Константина I, он приобрел бы титул «величества», который остался бы за ним пожизненно, возвышая его среди других членов императорской фамилии.

Отрицая существование некоего «хитроумного плана», мы, естественно, тем самым отрицаем, что изготовление константиновских рублей являлось составной частью его выполнения. Но против утверждения В. А. Калинина, что акция чеканки рублей была инспирирована Николаем и императрицей Марией Федоровной, можно привести и другие возражения.

1. Если допустить, что инициатива чеканки рублей исходила из дворца и вызвана была тем, что «несколько десятков отчеканенных образцовых рублей с портретом отрекшегося от престола императора могли бы создать иллюзию его кратковременного царствования», чего «так добивались в дни междуцарствия Николай и Мария Федоровна», то возникает следующая неразрешимая проблема. Создать указанную иллюзию несколько десятков рублей могли бы лишь в том случае, если бы они были «опубликованы», т. е. распространены в качестве монеты нового типа в придворных и сановных кругах. Но утверждение нового монетного типа и санкция на выпуск его в обращение — это одна из незыблемых прерогатив императора. Как же могли Николай или Мария Федоровна, которые, как справедливо указывает сам В.А. Калинин, с первых дней междуцарствия «при каждом удобном случае демонстративно подчеркивали права Константина на престол» [1, с. 117], пойти на прямое и явное присвоение себе императорских прав, да еще в условиях, когда смена монетного типа вовсе не была неизбежной, поскольку при Александре I все монеты были «безликими»? Ведь одно дело — не подлежащее широкой огласке изготовление по распоряжению министра финансов монетных проб, которые могли быть либо утверждены, либо отвергнуты новым самодержцем, и совсем другое — дать указание, официально не имея на это никаких прав, об изготовлении монет нового типа с целью выпуска их (хотя бы и в малых масштабах) в обращение.

2. Е. Ф. Канкрин был человеком с характером и вместе с тем большим формалистом и педантом. Ничьей власти над собой, кроме власти императора, он не признавал. А так как после принесения присяги Константину императором по всеобщему убеждению формально стал он, то до разрешения династического кризиса только его повеления должны были в глазах министра финансов иметь законную силу. Поэтому невероятно, чтобы Е. Ф. Канкрин согласился на выпуск за пределы Монетного двора монет, которые не были официально утверждены (не забудем, что выпуск монет нового типа объявлялся особым царским манифестом или указом). В его глазах это выглядело бы как должностное преступление (да оно таковым и было бы на самом деле). В силу своего характера Е. Ф. Канкрин способен был открыто заявить о необходимости высочайшего повеления, но у него был и веский довод, чтобы предотвратить такую опасную акцию под благовидным предлогом: Монетное отделение в то время не функционировало, поэтому он мог сослаться на то, что монеты чеканить негде.

3. Рассматривая в своей статье один из побочных сюжетов, В. А. Калинин справедливо заметил, что опубликованный в 1926 г. дневник Николая за период с 21 ноября по 13 декабря 1825 г. «интересен тем, что в нем педантично перечислены фамилии и имена лиц, с которыми встречался и беседовал великий князь в каждый из этих дней» [1, с. 109 — 110]. Прав В. А. Калинин и в том, что эти дневниковые записи существенно важны для выяснения подробностей тех или иных действий Николая в период междуцарствия. Но если это так, то можно ли игнорировать тот факт, что среди огромного количества названных в дневнике лиц ни разу не фигурирует Е. Ф. Канкрин?

4. Чтобы доказать, что Канкрин не был инициатором чеканки константиновских рублей, В. А. Калинин указывает на то, что «начавшиеся на Монетном дворе работы были доведены до конца, и за день до воцарения Николая I E. Ф. Канкрин получил два образцовых рубля», в то время как, если бы инициатива исходила от него, «он мог в любой момент прекратить и скрыть все следы работы над пробной монетой, убедившись в крушении своих честолюбивых замыслов» [1, с. 103]. Такой довод представляется более чем странным. Наше убеждение, что Канкрин лишь в ночь с 13 на 14 декабря на чрезвычайном заседании Государственного совета узнал, что ни царствующего, ни бывшего императора Константина не будет, имеет веские основания, поскольку принципиальная позиция Николая и Марии Федоровны состояла в том, чтобы в «семейное дело» посвящать как можно меньше посторонних (содержание переписки с Константином они скрывали даже от своего близкого родственника Евгения Вюртембергского). Но как ответить на вопрос: почему Николай и Мария Федоровна, если допустить, что инициаторами изготовления рублей были они, не остановили работы на Монетном дворе, когда убедились в крушении своих надежд добиться от Константина издания манифеста, т. е. 7 или 8 декабря? Ответ, по-видимому, может быть только один: они об этих работах ничего не знали, а потому и не могли их своевременно остановить.

Чтобы подкрепить свою версию косвенными данными, В. А. Калинин, не приводя доказательств, дает новую интерпретацию известного сюжета с изготовлением и раздариванием новодельных медалей на рождение Константина и Александра: «Не может быть сомнений, — пишет он, — что заказ на их чеканку последовал из дворца, а не был предпринят по личной инициативе Е. Ф. Канкрина» [1, с. 118]. При всей категоричности этого утверждения оно вызывает даже не сомнения, а вполне конкретные возражения. Прежде всего нельзя, как это делает В. А. Калинин, игнорировать тот факт, что в найденных до сих пор документах об этих медалях (а их шесть) нет ни малейшего намека на то, что они чеканились по указанию «из дворца» (хотя изготовление и распространение новодельных медалей ничего криминального в себе не заключало, и поэтому какая-либо конспирация в данном случае не имела бы смысла), зато имеются ясные указания на роль в этой затее Канкрина. Так, в письме управляющего Департаментом горных и соляных дел Е. В. Карнеева князю А. Б. Куракину от 10 декабря 1825 г. прямо сказано, что полученная им медаль в память рождения Константина «приготовлена на Монетном дворе по приказанию г. министра финансов собственно для Вашего сиятельства» [14, с. 209].

Нам представлялось, что документальные свидетельства достаточно убедительны, но если это не так, то в дополнение к ним можно привести и другие соображения. Новодельные медали, о которых идет речь, чеканились только в бронзе. Почему? Объясняется это просто. Е. Ф. Канкрин не был (во всяком случае в 1825 г.) особенно богат: он не владел наследственными имениями, не занимался казнокрадством, не брал взяток, жил, имея шестерых детей, на министерский оклад и высочайшие пожалования. Отсюда его ставшая для современников притчей во языцех бытовая скупость (которую он, между прочим, не без успеха переносил и на расходование государственного бюджета). Поэтому раздаривание им за свой счет бронзовых медалей никого не могло шокировать. Но невозможно вообразить, чтобы раздача высшим сановникам империи бронзовых медалей происходила по повелению «из дворца». Когда в марте — июне 1826 г. по повелению «из дворца» раздавались памятные медали на смерть Александра I, то бронзовые медали давали только нижним чинам, которые несли караул у гроба; офицеры, чиновники и даже «ближайшая прислуга» покойного получили медали в серебре, а высшие сановники (в их числе и А. Б. Куракин) — в золоте [15].

Еще одним доводом «в пользу» Канкрина является та оплошность, которая была допущена при раздаривании злополучных медалей на рождение Константина и Александра: сначала чеканились и раздавались медали только на рождение Константина, потом обнаружилось, что допускается бестактность, и к ним стали прибавлять медали на рождение Александра. Николай или Мария Федоровна никогда такую оплошность не допустили бы, а неуклюжий в придворных делах Канкрин мог.

В соответствии со своей гипотезой В. А. Калинин дает новую трактовку вопроса о судьбе шестого экземпляра рубля с гуртовой надписью, которого не оказалось в министерстве финансов при рассекречивании рублей в 1878 г. Как известно, есть две версии по этому вопросу: версия академика Академии наук СССР В. Л. Янина, согласно которой пропавший экземпляр присвоил сам Е. Ф. Канкрин, и версия автора данных строк, считающего более вероятным присвоение этого экземпляра Д. Ф. Кобеко. Отвергая обе версии, В. А. Калинин против приводившихся в их обоснование доводов возражений фактически не выдвигает, ограничившись замечанием, что во второй версии «не совсем понятны мотивы похищения константиновского рубля... выходит, что Д. Ф. Кобеко ...похитил константиновский рубль ... только для того, чтобы через два десятилетия не без труда избавиться от этой слишком известной монеты» [1, с. 102].

Это замечание вызывает некоторое недоумение, потому что мотивы, которыми мог руководствоваться Кобеко, понять не так уж и трудно: будучи собирателем различных раритетов [16], он мог стремиться к обладанию засекреченным рублем вовсе не для того, чтобы избавиться от него (сделать это его могли заставить лишь позднейшие обстоятельства), а чтобы иметь в своем собрании редкий исторический памятник. Иначе говоря, он мог руководствоваться теми же мотивами, что и Я. Я. Рейхель, который более 30 лет владел своим экземпляром тайно, не осмеливаясь его никому показывать.

Рассмотрим, однако, собственную версию В. А. Калинина. Он считает, что один экземпляр рубля «Е. Ф. Канкрин должен был представить инициаторам поспешных «приготовлений» — Николаю или Марии Федоровне, чтобы отчитаться о выполнении порученного ему важного задания. Такой отчет мог состояться 13 декабря, когда во дворце ожидалось чрезвычайное заседание Государственного совета, на котором Николай провозгласил себя императором. Может быть, вопрос о Константиновском рубле был затронут ... во время первого официального доклада министра финансов новому императору 16 декабря» [1, с. 120 — 121]

Само по себе предположение, что Канкрин мог отдать один экземпляр рубля Николаю, представляется интересным и заслуживающим внимания. Конечно, ни о каков докладе Николаю перед заседанием Государственного совета 13 декабря не может быть и речи: Николай в эти часы с величайшим нетерпением ожидал приезда великого князя Михаила, который мог оказать ему существенную помощь в воцарении, лихорадочно раздумывал, выходить ли в Совет без Михаила, затем, решившись идти, «добрых полчаса», как свидетельствует Мария Федоровна, в страхе божьем вместе с матерью и женой молился [10, с. 21, 87, 95]. Тут не до заслушивания каких бы то ни было докладов Канкрина. Но 16 декабря министр финансов делал первый доклад Николаю, во время которого представил образцы находящихся в обращении золотой и серебряных монет и испрашивал повеления, чеканить ли впредь монеты в прежнем виде или с портретом императора [17]. Разве не мог он в ходе этого доклада показать Николаю один экземпляр константиновского рубля не в качестве отчета о выполнении «важного задания», как считает В. А. Калинин, а в плане покаяния в своем непредвиденном «прегрешении»? И разве нельзя предположить, что Николай оставил эту монету у себя? Абстрактно рассуждая, это, по-видимому, вполне могло быть. Но чтобы такая версия превратилась в предположение более или менее вероятное, нужно ответить по крайней мере на два вопроса.

Во-первых, почему педантичный Е. Ф. Канкрин не оставил в пакете с пятью засекреченными рублями никакого документа 6 Заказ № 558 о передаче одного экземпляра императору? В ходе рассекречивания рублей министр финансов С.А. Грейг оставлял записи о выданных по указанию Александра II экземплярах, в том числе и оставленном императором для себя. Но если это делалось при рассекречивании, то почему не было сделано при засекречивании? Позднейшее хищение такого документа следует исключить, так как лица, имевшие доступ к секретному архиву, никакой выгоды из этого извлечь не могли. Ответа на этот вопрос в статье нет.

Во-вторых, куда же могла деться эта монета? Оговорившись, что «следствие об этом исчезнувшем экземпляре нельзя считать законченным», В. А. Калинин тем не менее считает возможным «пунктиром обозначить вероятный путь» этой монеты: «Медальная палата Монетного двора — Министерство финансов — Зимний дворец — Варшава — ? — аукцион 1898 г. во Франкфурте-на-Майне» [1, с. 121]. Так как никаких объяснении при этом не дается, вопросительный знак напрашивается не только между Варшавой и аукционом 1898 г., но и применительно к самой Варшаве. В самом деле, зачем Николаю потребовалось отправлять рубль в Варшаву, нанося этим обиду Константину? Это совершенно не вяжется со всем стилем лицемерных взаимоотношений в царской семье, а особенно - отношением Николая к Константину. Кроме того, появляется масса других вопросов. Выдвигая эту версию, В. А. Калинин счел возможным, впрочем, не подавать ее как достоверный факт: «Детальное обоснование такой версии, — замечает он, — нуждается, естественно, в дополнительном исследовании». В этом он прав.

Нам представляется, что в своей статье В. А. Калинин пошел не от анализа конкретной ситуации каждого дня междуцарствия, а от гипотетически выстроенной логической схемы, выборочно подкрепляя ее всем, что могло бы, по его мнению, работать на нее, и оставляя без внимания все, что ей не соответствует, включая документальные данные, свидетельства современников и мнения многих авторитетных историков. С таким методическим подходом согласиться трудно.

1. Калинин В. А. Константиновский рубль и междуцарствие 1825 г.//Нумизматика в Эрмитаже. Сборник научных трудов. — Л., 1987

2. ПСЗ (1). — Т. 24.

3. В 1797 г. Сенат опубликовал его под длинным и неопределенным названием: «Акт, высочайше утвержденный в день священной коронации его императорского величества, и положенный для хранения на престоле Успенского собора».

4. Хотя в «Учреждении...» совершенно ясно было определено, что титул цесаревича «принадлежит одному, объявленному всенародно, престола наследнику» 6* (в соответствии с этим его носил Александр), в 1799 г Павел издал манифест, которым «во мзду и вящшее отличие» пожаловал титул цесаревича Константину не найдя нужным при этом даже упомянуть об «Учреждении...». Историк Е. П. Карнович считал, что тем самым «император Павел Петрович как бы отменял изданное и прочитанное им при коронации. 5-го апреля 1797 года, «Учреждение об императорской фамилии»..." (Карнович Е. П. Цесаревич Константин Павлович.-СПб., 1899. — С. 74). По-видимому, «как бы отменял» это слишком сильно сказано, но что Павел продемонстрировал тем самым свою решимость не считаться с им же изданными законами — это бесспорно.

5. Эйдельман Н. Я. Грань веков. — М., 1982.

6. ПСЗ (1). — Т. 6. — № 3534.

7. ПСЗ (1). — Т. 26. Характерно, что в 1825 г. Константин, узнав о принесении ему присяги, послал 3 декабря отношение председателю Государственного совета князю П. В. Лопухину, в котором в самых резких выражениях обвинил его и весь Совет в нарушении присяги Александру I, ибо они клялись в верности наследнику, который будет назначен, а из манифеста Александра от 16 августа 1823 г. стало известно, что наследником назначен Николай (Корф М. А. Восшествие на престол императора Николая I. — 3-е изд. — СПб., 1857. — С. 207 — 210). Это же обвинение содержалось в тот же день отправленном письме Константина министру юстиции Д. И. Лобанову-Ростовскому.

8. ПСЗ (2). — Т. 1.

9. Василич Г. Император Александр I и старец Федор Кузьмич. — 2-е изд. — М., 1910.

10. Междуцарствие 1825 г. и восстание декабристов в переписках и мемуарах членов царской семьи. — М.-Л., 1926.

11. Сложившееся позднее обманчивое представление о незыблемости павловского закона о престолонаследии сформировалось под влиянием того, что Николай I включил его принципы (а также право наследника на отречение) в «Свод основных государственных законов» (Свод законов Российской империи, 1857 г. — Т. I. — Ч. I. — С. 2 — 4), а также в связи тем, что начиная с Николая I ни у кого из самодержцев длительное время не было ни желания, ни необходимости эти принципы нарушать, в результате чего трон спокойно переходил от отца к старшему сыну (воцарение Александра II, Александра III и Николая II). Однако убежденность в своем праве не считаться с этими принципами русские цари сохранили за собой до конца. Когда представители Государственной думы А. И. Гучков и В. В. Шульгин ехали принимать отречение Николая II, они везли с собой проект манифеста об отречении в пользу законного наследника цесаревича Алексея. Император заявил им, что до трех часов дня думал передать престол сыну, но потом решил отречься в пользу брата Михаила, что и было сделано (Шульгин В. В. Дни. — Л., 1925. — С. 177).

12. Ключевский В. О. Сочинения. — М., 1958. — Т. 5.

13. Пресняков А. Е. 14 декабря 1825 года. — М.-Л., 1926.

14. Бартошевич В. В. Константиновский рубль// Вопросы истории. — 1976. — № 7.

15. ЦГИА СССР. — Ф. 37. — Оп. 17. — Д.1119. — Л. 74 — 75.

16. В исследовании Т. О. Соколовской «Капитул Феникса. Высшее тайное масонское правление в России (1778 — 1822 гг.)» приведены интересные фотографии масонских реликвий, находившихся в собрании Д. Ф. Кобеко (Вестник императорского общества ревнителей истории. Пг., 1915. Вып. II. С. 248, 253). Заметим попутно, что цесаревич Константин до запрещения лож в 1822 г. был масоном.

17. Подробнее об этом: Бартошевич В. В. Об одном спорном вопросе в истории константиновского рубля//Тр. ГИМ. — М., 1980. — Вып. 53. — С. 88 89.