В. В. Бартошевич. Заметки о константиновском рубле

Любые сведения о константиновских рублях имеют несомненную ценность. Однако особый интерес представляет информация о самой акции изготовления пробных рублей Константина и ее засекречивании после воцарения Николая I, поскольку многое в ней дает дополнительный материал для характеристики политической обстановки и поведения ряда исторических персонажей в период междуцарствия и восстания декабристов.

Историко-познавательная ценность изучения феномена появления константиновских рублей угадывалась давно, но сначала отсутствие, а позже скудость достоверной информации делали возможным появление всякого рода легендарных версий — вплоть до утверждения, будто чеканку рублей произвели еще при жизни Александра I. Далеко не полны наши знания об этой акции и сегодня. Поэтому надо полагать, что раскрытие всех ее аспектов, которые могли бы представить интерес для историков, — дело будущего. Тем не менее некоторые из этих аспектов можно, по-видимому, обозначить уже теперь.

В этом плане целесообразно попытаться проследить, как сопрягаются действия Е. Ф. Канкрина и его сотрудников в период междуцарствия 1825 г. с основными событиями, характеризующими возникновение и развитие династического кризиса. Не будем при этом углубляться в анализ мотивов, которыми руководствовались в своих поступках оба основных кандидата на русский трон, в данном случае достаточно иметь в виду, что каждый из них исходил вовсе не из великодушных побуждений, как это пытались представить М. А. Корф и некоторые другие дворянские историки. Для Константина отказ от прав стать наследником был вынужденным актом, пойдя на который он отнюдь не собирался помочь воцариться брату. Николай явно мечтал о троне, но знал, что не пользуется популярностью, боялся воспользоваться своими сомнительными правами без поддержки Константина и осмелился решительно действовать только после того, как окончательно убедился, что вожделенной помощи не получит. Помня об этом, проследим внешнюю канву событий.

26 ноября. Варшава. Получив накануне известие о смерти Александра I, Константин посылает в Петербург своего брата Михаила с официальными и частными письмами к императрице-матери Марии Федоровне и брату Николаю. Подтверждая в них отказ от своих прав на всероссийский престол и напоминая, что это решение еще в 1822 г. было санкционировано императором Александром, Константин в официальных письмах именует Николая императорским титулом и просит свое письмо к нему считать принесением присяги [1, с. 52 — 53, 127 — 129, 141, 149-150].

27 ноября. Петербург. Получив утром весть о смерти Александра I, Николай, а за ним находившиеся во дворце военные и гражданские чины присягают Константину. В экстренном заседании Государственного совета вскрывается пакет с манифестом Александра I от 16 августа 1823 г., назначающим наследником престола Николая. Однако петербургский военный губернатор М. А. Милорадович, в руках которого в тот момент была реальная власть в столице, объявляет, что Николай уже отказался от прав на престол, предоставленных ему манифестом Александра I, присягнул императору Константину и ожидает, что члены Совета последуют его примеру. Получив подтверждение этому от самого Николая, члены Государственного совета, среди них и Канкрин, присягают Константину. Затем присягают Сенат и Синод, гвардия и другие воинские части петербургского гарнизона, начинается присяга в министерствах и других учреждениях. Николай посылает Константину письмо, извещая, что он и его окружение принесли ему присягу. Военный министр А. И. Татищев отправляет к Константину своего адъютанта А. И. Сабурова с рапортом о присяге, принесенной войсками. Канкрин поручает Сабурову вручить Константину и его донесение — о присяге, принесенной Министерством финансов [1, с. 39 — 40, 69, 81, 84, 129 — 132, 141 — 142; 2, с. 53 — 69].

3 декабря. В Петербург с письмами Константина прибывает великий князь Михаил. Николай и императрица-мать решают скрыть их содержание, пишут и отправляют Константину ответные письма, в которых заклинают его приехать в Петербург и издать манифест о своем отречении [1, с. 54 — 56, 73, 85, 143 — 144, 152 — 153].

5 декабря. По настоянию императрицы Марии Федоровны к Константину отправлен его брат Михаил. Жена Николая Александра Федоровна записывает в дневнике о цели поездки: «Матушка решила, что Михаил должен тотчас же поехать в Варшаву, чтобы умолять Константина дать манифест; она написала Константину, на коленях заклиная его приехать...». В этот же день (или накануне) Канкрин отдает распоряжение управляющему Департаментом горных и соляных дел Е. В. Карнееву, а тот вардейну Монетного двора Е. И. Еллерсу срочно начать работы по изготовлению пробных рублей императора Константина. По-видимому, одновременно с этим Канкрин дает распоряжение об изготовлении новодельных медалей на рождение Константина [1, с. 74, 82, 86].

6 декабря. На Монетном дворе начаты работы по изготовлению трех пар штемпелей константиновского рубля [3, с. 208 — 209].

Фотокопия донесения вардейна Монетного двора Е. И. Еллерса управляющему Департаментом горных и соляных дел Е. В. Карнееву от 7 декабря 1825 г.

7 декабря. Получены письма Константина к Николаю и матери от 2 и 3 декабря — он не признает себя императором, принесенную ему присягу объявляет нарушением воли Александра I, приехать в Петербург отказывается и угрожает уехать за границу, «если все не устроится сообразно воле покойного нашего императора». Получено также письмо Константина председателю Государственного совета П. В. Лопухину. Государственный совет в самых резких выражениях обвинялся в нарушении верности Александру I и подаче примера «к неисполнению верноподданнического долга». Содержание всех писем решено сохранить в тайне. Николай начинает писать черновик манифеста о своем восшествии на престол. Выполняя указание Канкрина, Карнеев, получив от Еллерса первые две медали, «на рождение государя императора Константина Павловича», рассылает их в подарок указанным Канкриным лицам [1, с. 76, 82, 86 — 87, 142 — 143, 151 — 152, 153 — 155; 3, с. 208 — 209].

8 — 9 декабря. Николай продолжает работу над проектом манифеста и поручает Н. М. Карамзину отредактировать текст [ 1 ,с.76 — 77,82,87].

10 декабря. М. М. Сперанскому поручается окончательная редакция манифеста Николая. На Монетном дворе «день и ночь» продолжается «соревнование» медальеров, готовящих, штемпели константиновского рубля. Еллерс посылает Карнееву новую партию новодельных медалей: семь «на рождение государя императора Константина Павловича» и три «на рождение государя Александра Павловича» [1,с. 77,82,87; 3, с. 210].

11 декабря. Работа над подготовкой манифеста Николая близится к завершению: Сперанский представляет текст проекта, и Николай, сделав несколько частных замечаний, в целом его одобряет. На Монетном дворе близится к завершению работа над одной из трех пар штемпелей константиновского рубля [1, с. 78].

12 декабря. Из Таганрога прислано срочное донесение начальника Главного штаба И. И. Дибича, содержащее сведения об «ужасном заговоре» революционеров. Вечером Николай получает об этом еще одно известие — от Я. И. Ростовцева. Приходят письма от Константина, подтверждающие его решительный отказ как издать манифест об отречении, так и приехать в Петербург; в письме матери Константин без обиняков заявляет, что если бы он приехал, то «это имело бы такой вид, будто бы я водворяю на трон моего брата; он же должен сделать это сам...». Николай со Сперанским, а затем с матерью читает свой манифест «в окончательной форме», назначает на 14 декабря переприсягу и пишет Дибичу: «...послезавтра поутру я — или государь или без дыхания». Его жена делает в дневнике восторженно-сентиментальную запись: «Итак, впервые пишу в этом дневнике как императрица. Мой Николай ... стал передо мною на колени, чтобы первым приветствовать меня как императрицу».

На квартире Е. П. Оболенского представители шести гвардейских полков обсуждают с К. Ф. Рылеевым замысел вооруженного выступления, затем очередное совещание проводится в главном центре подготовки восстания — квартире К. Ф. Рылеева, «постановлено было, в день назначенный для новой присяги, собраться на Сенатской площади, вести туда сколько возможно будет войска под предлогом поддержания прав Константина...».

На Монетном дворе начата чеканка рублей с портретом и титулом императора Константина I. Два изготовленных экземпляра посылаются Карнееву, а от него — Канкрину. Указания министра финансов о приостановке работ не последовало, чеканку намечено продолжить в понедельник 14 декабря. Карнеев получает посланную Еллерсом 10 декабря партию медалей на рождение Константина и Александра для рассылки их в виде презентов Канкрина [1, с. 78 — 79, 83, 87, 144, 155 — 157;2, с. 98 — 120; 3, с. 210; 4, с. 251; 5, с. 86].

13 декабря. Николай подписывает манифест о своем вступлении на престол. В середине дня руководители тайного общества узнают, что на следующее утро назначена переприсяга и принимают окончательное решение о восстании. В 8 часов вечера собирается чрезвычайное заседание Государственного совета, около полуночи Николай появляется в Совете и объявляет себя императором, начавшим царствовать 19 ноября 1825 г. Министр финансов и член Государственного совета Е. Ф. Канкрин узнает, что императора Константина «не было» [1, с. 21; 2, с. 120 — 132; 4, с. 642 — 644; 6, с. 249].

Фотокопия донесения вардейна Монетного двора Е. И. Еллерса управляющему Департаментом горных и соляных дел Е. В. Карнееву от 14 декабря 1825 г.

14 декабря. Дворянские революционеры поднимают в столице восстание против самодержавия и крепостничества, используя в качестве предлога защиту прав Константина, у которого Николай похищает престол. По указанию Канкрина срочно свертываются все работы по изготовлению константиновских рублей и принимаются меры к их строжайшему засекречиванию [3, с. 210].

При сопоставлении приведенных фактов прежде всего бросается в глаза полнейшая неосведомленность Канкрина (а следовательно, многих других высших сановников равного с ним положения) о перипетиях династического кризиса и перспективах его разрешения, в результате чего его действия парадоксально не соответствовали реальному ходу событий. Иначе говоря, история с константиновским рублем служит ярким доказательством того, что вопрос о престолонаследии Романовы решали как свое внутрисемейное дело, как дележ родового наследства, скрывая ход этого дележа даже от высших чинов империи — министров, членов Государственного совета, Сената и пр.

Декабрист С. П. Трубецкой писал позже, что если бы Николай после отказа Константина издать манифест прибегнул к помощи Государственного совета или Сената, которые могли своими актами дать объяснение случившемуся, «и не издал бы манифеста от своего имени, то он восшел бы на престол спокойно» [7, с. 72]. Трудно сказать, насколько справедливо это утверждение, однако не вызывает сомнения, что использованный революционерами повод для восстания в этом случае если бы и не отпал, то наверняка стал менее удобным. Но члены царской семьи боялись прецедента: если Николай получит престол с помощью государственных учреждений, то не станет ли это дурным примером для будущего, не породит ли соблазн ущемления самодержавной неограниченной власти? Поэтому предпочли решать вопрос келейно и в глубокой тайне, даже когда поняли, что это чревато опасными последствиями. Говоря словами того же С. П. Трубецкого, «здесь уже боязнь унизить самодержавную власть взяла верх над всякими другими рассуждениями» [7, с. 72]. Инициатива Канкрина с константиновским рублем самым наглядным образом показывает, к какой невообразимой сумятице и неразберихе вела эта политика даже в верхах правительственного аппарата, призванного быть опорой существующего строя.

Следует обратить внимание и на то, что история с константиновским рублем позволяет лучше понять психологию современников междуцарствия и восстания декабристов. Для последующих поколений период междуцарствия 1825 г. — это период между царствованиями Александра I и Николая I, когда императора в России не было. Однако современники событий воспринимали происходящее несколько иначе. Для большинства из них сам акт принесения присяги Константину превратил цесаревича в императора. И этот взгляд был господствующим. Правда, иное мнение высказывал сам Константин, указывавший, что присяга должна приноситься после издания манифеста нового царя о вступлении на престол, но в связи с беспрецедентностью ситуации сначала мало кто обратил внимание на эту тонкость. Императрица Мария Федоровна, объясняя сыну письмом от 3 декабря положение, создавшееся после принесения ему присяги, вразумляла: «...Вы уже император... Вы не можете отныне действовать иначе нежели в формах, подобающих этому священному сану; государь же не может обращаться к нации иначе как через манифест» [1, с. 152]. Генерал-адъютант А. П. Ожаровский пишет в эти дни из Варшавы: «...если в Петербурге уже принесли присягу вел. кн. Константину как законному монарху, то он волей-неволей уже император» [1, с. 86]. Близкий к придворным кругам сенатор П. Г. Дивов 10 декабря сделал в дневнике запись о своем разговоре с министром иностранных дел К. В. Нессельроде, в ходе которого они обсуждали вопрос о титуле Константина в случае его отказа от престола, и даже 14 декабря, в день восстания, уже после того, как Дивов вместе с другими сенаторами был ознакомлен с письмами Константина об отказе от престола, знал манифест Николая и присягнул новому царю, он вновь вернулся к этому вопросу: «Любопытно знать, каким титулом будет именоваться Константин Павлович: императорским величеством или императорским высочеством?» [8, с. 463, 464]. В показаниях ряда декабристов во время следствия Константин неоднократно именуется «бывшим императором». Все это свидетельствует об убеждении современников, что после присяги Константин не мог не стать, хотя бы формально и на короткий срок, императором всероссийским. Действия Канкрина показывают, как эта убежденность претворилась у него в конкретные поступки. В этой убежденности состоит разгадка его безбоязненности при создании константиновского рубля.

Не следует упрощать вопрос, представляя дело так, будто министр финансов вообще ничего не знал о разразившемся династическом кризисе и не допускал мысли о воцарении в конечном счете Николая. Как член Государственного совета он еще 27 ноября ознакомлен был с манифестом Александра I, назначающим наследником престола Николая. Не мог он ничего не знать и о слухах, которыми в то время была наполнена столица. Чего он действительно не знал, так это конкретных фактов, характеризующих развитие кризиса, и поэтому до последнего дня допускал, что престол может остаться за Константином, в противном случае он уже 7 декабря, когда в Петербург пришли письма Константина с отказом признать законность принесенной ему присяги, остановил бы начатые на Монетном дворе работы. Но если он знал, хотя бы и в самом общем виде, о возникшем кризисе, то почему не учитывал той опасности, которую ему лично несло изготовление константиновских рублей в случае воцарения Николая? Только потому, очевидно, что в его представлении такой опасности не существовало. Канкрин, судя по всему, рассуждал так: раз присяга принесена, то Константин уже император, если же по приезде в Петербург (а приезда его Канкрин, как и многие, явно ожидал со дня на день) он и издаст манифест о передаче престола Николаю, то это будет манифест императора Константина, и, следовательно, хоть какое-то время он будет считаться царствовавшим. Добавим к этому, что при таком ходе событий декабристы начисто лишились бы возможности использовать избранный ими предлог для восстания. Но тогда и вся акция по изготовлению константиновских рублей приобрела бы совершенно иную окраску и не содержала бы в себе ничего «крамольного», поскольку изготовление монетных проб с портретом императора неоднократно практиковалось и в прошлом.

В этой связи можно отметить, что история с константиновским рублем проливает некоторый дополнительный свет на факт использования декабристами в качестве первоначального импульса для восстания, направленного против самодержавия, лозунга сохранения верности императору Константину I. Если даже представители сановной верхушки не только убеждены были, что Константин после присяги стал императором, но в некоторых случаях и действовали в соответствии с этим убеждением, то для солдат требование новой присяги без формального освобождения их от недавно принесенной тем более должно было представляться и совершенно неожиданным, и чрезвычайно сомнительным с точки зрения законности. Вожди декабристского движения не могли этого не учитывать.

В советской исторической литературе подчеркивается, что «солдаты знали и другие причины восстания, а не только лозунг „за Константина"... знали очень хорошо, кто такой Николай — имя Константина служило лишь условной формулой лучшего „порядка вещей"» [9, с. 288]. Из этого не следует, однако, что сама «условная формула» не имела существенного значения. Не случайно ведь руководители Северного общества в день присяги Константину, исходя из того, что удобный момент упущен и «зная, что новый император — заклятый враг всему тому, что хоть сколько-нибудь отзывается свободой мысли... условились на некоторое время прекратить все действия между членами Тайного общества, находившимися тогда в Петербурге» [10, с. 144; 11; 12, с. 89], а затем, когда стали распространяться слухи о возможном отречении нового императора, появилось мнение, что общество могло бы приступить к решительным действиям «в единственном предположении, что Константин не издаст от собственного лица манифеста о своем отречении... » [7, с. 72]. Зато как только выяснилось, что Константин не приедет и манифеста не пришлет, господствовать стало мнение о необходимости действовать, ибо, как писал 12 декабря в Москву И. И. Пущин, «случай удобен. Ежели мы ничего не предпримем, то заслужим во всей силе имя подлецов» [9, с. 89]. Суждения по принципу «были бы причины, а повод всегда найдется» не всегда справедливы, история декабристского восстания показывает, что при определенных обстоятельствах наличие или отсутствие убедительного повода может сыграть весьма серьезную роль. Акция изготовления константиновских рублей, по-своему отражая общественную психологию того времени, в какой-то мере позволяет глубже понять характер и значение использованной декабристами «условной формулы».

Если Канкрин не предвидел, что изготовление константиновских рублей чревато опасностями, то у него не было оснований придавать ведущимся работам особо секретный характер. Но если это так, то традиционное среди нумизматов мнение, будто вся задуманная акция осуществлялась в глубокой тайне, следует признать ошибочным. Заметим, что вопрос о степени секретности представляет интерес не просто с точки зрения выяснения фактической стороны дела, но и имеет существенный историко-познавательный аспект: если работы велись тайно, то их можно было скрыть от Николая I, и тогда их сверхсекретность после 14 декабря — результат личной инициативы Канкрина, спасающего свою репутацию; если они велись официально, то их нельзя было утаить, и тогда последующая жесткая и длительная секретность принимает более широкий политический смысл, становясь дополнительной деталью, характеризующей отношение Николая I ко всему, что было связано с событиями междуцарствия и восстания декабристов.

Несомненным доказательством того, что изготовление константиновских рублей велось вполне официально и вместе с тем не было особо секретным делом, стало обнаружение деловой переписки о ходе этих работ (см. иллюстрации). Хотя найдена она лишь частично (вполне вероятно, что впоследствии некоторые бумаги были уничтожены), характер и содержание известных на сегодняшний день документов не оставляют сомнения, что переписка велась интенсивно, не имела грифа секретности и проходила по установленной для обычных деловых бумаг цепочке: Общая канцелярия министра финансов — Департамент горных и соляных дел — Монетный двор при движении бумаг сверху вниз и в обратном порядке при движении их снизу вверх. Это не означает, конечно, что проводившиеся работы вообще не относились к разряду не подлежащих огласке. Таковыми, т. е. не подлежащими огласке среди широкой публики, были многие работы, касающиеся монетного производства, в частности и работы по созданию любых пробных монет. Но важно то, что изготовление константиновских рублей не сопровождалось особыми мерами для сохранения тайны. Больше того, из-за срочности заказа, вызвавшей организацию «соревнования» медальеров и частые донесения о ходе работ, количество привлеченных к делу исполнителей и посвященных в него чиновников в данном случае было значительно большим, чем при обычном изготовлении монетных проб.

Считая вопрос ясным, автор настоящих заметок высказал несколько лет назад убеждение, что нельзя ту степень секретности, которая придана была изготовлению константиновских рублей после воцарения Николая I, переносить на период, когда императором считали Константина [13, с. 87]. Однако эта точка зрения встретила однажды существенное возражение. Вопрос был поставлен так: если работы велись в обычном порядке, то почему рубли отчеканены с браком, особенно в оттиске гуртовой надписи? Неужели хорошо оснащенный Петербургский монетный двор не мог без брака изготовить несколько пробных монет, предназначенных для показа императору? И далее: гурчение и чеканка производились в то время раздельно, в данном же случае, как указывал еще в 1964 г. И. Г. Спасский, рубли скорее всего были «изготовлены на печатном станке системы Дро, производившем обжимку (тиснение) гурта одновременно с тиснением монеты; однако наладка его не была произведена...» [14, с. 56 — 57]. Относительно местонахождения этого станка И. Г. Спасский тогда же заметил, что «по всей вероятности, такой пресс был в распоряжении Медального отделения» [14, с. 57]. А если это так, если рубли чеканили на неиспользуемом и потому неналаженном станке и даже не в Монетном, а в Медальерном отделении, то разве не свидетельствует это о том, что работы велись хотя и официально, но в строжайшей тайне?

Приведенные доводы на первый взгляд кажутся убедительными. По крайней мере они представляются как бы еще одной «загадкой» константиновского рубля, загадкой тем более существенной, что тут мы имеем дело со случаем, когда «говорят сами монеты». И они ведь действительно о чем-то «говорят». Но о чем именно? Изучение этого вопроса показало, что загадка является мнимой, вызванной отсутствием в литературе данных о конкретных условиях работы Петербургского монетного двора в 1825 г. Архивные документы дали ей простое, хотя и несколько неожиданное объяснение.

6 мая 1825 г. вардейн Еллерс направил Карнееву представление, в котором докладывал, что девятый серебряный передел длится с августа 1820 г., за это время переделано в монету серебра более чем на 18,2 млн. руб., а более чем на 277 тыс. руб. серебра «числится в сорах и угаре», и просил в связи с этим разрешения «означенный 9й серебряный передел кончив ныне же и произведя оному очистку, составить счет, а между тем сделать все нужные приготовления к новому переделу... » [15, ф. 37, оп. 17, д. 1104, л. 17 — 18]. 19 мая Карнеев послал по этому вопросу докладную записку Канкрину, повторив в ней доводы Еллерса и подчеркнув, что «9й серебряный передел может почесться одним из самых обширных» [15, ф. 37, оп. 17, д. 1104, л. 19 — 20]. Разрешение министра было получено. 24 июня 1825 г. Еллерс доложил Карнееву, что «действие, означенного передела 15 числа сего июня остановлено» [15, ф. 37, оп. 17, д. 1104, л. 29].

За 1825 г. сохранились так называемые «Седмичные записки вардейна С.-Петербургского монетного двора о состоянии и обращении капиталов и металлов» — краткие еженедельные отчеты Еллерса, содержащие сведения о наличии и выделке на Монетном дворе золотой и серебряной монеты за каждую неделю, а также «Ежедневные записки о действии серебряного передела», представлявшиеся Еллерсом даже в то время, когда передел не действовал. По ним можно детально проследить ход событий после остановки передела. Сначала в «Седмичных записках» вместо данных о чеканке серебряной монеты появилась формула: «По серебряному переделу сводятся остатки и приготовляются к очистке» [15, ф. 37, оп. 17, д. 1046, л. 25, 26], затем на короткий срок станки снова заработали — монеты чеканились «из сведенных остатков» [15, ф. 37, оп. 17, д. 1046, л. 27 — 28]. После этого девятому серебряному переделу был подведен окончательный итог: переплющено серебра 55 240 пудов, изготовлено монеты на 18 млн. 425 тыс. руб., в том числе банковой на 13 млн. 587 тыс. руб. и разменной на 4 млн. 838 тыс. руб. [15, ф. 37, оп. 17, д. 1047, л. 158 — 428]. Производство серебряной монеты было прекращено на полгода, в 1825 г. оно больше не возобновлялось. Столь большой перерыв вызван был тем, что в ходе подготовки нового передела велись сложные и трудоемкие работы. Главное место в них занимало создание нового, технически более совершенного устройства для очистки соров, но вместе с тем текущий профилактический ремонт коснулся, конечно, всех звеньев производства.

Для нас непосредственный интерес представляет выяснение положения дел в ноябре — декабре 1825 г. Вплоть до 14 ноября Еллерс в «Седмичных записках» почти стереотипно указывал, что «по серебряному переделу производится очистка» [15, ф. 37, оп. 17, д. 1046, л. 29 — 47]. В записке за неделю с 14 по 21 ноября он доложил: «По серебряному очистка кончена и производится исправление печей и прочего» [15, ф. 37, оп. 17, д. 1046, л. 48]. В следующих трех записках — с 21 ноября по 12 декабря та же мысль выражена формулой: «По серебряному производится приготовление к новому переделу» [15, ф. 37, оп. 17, д. 1046, л. 49 — 51]. Наконец в записке за неделю с 12 по 19 декабря указывалось, что «серебряный передел начат» [15, ф. 37, оп. 17, д. 1046, л. 52]. Но означает ли это, что он мог быть начат с чеканки константиновских рублей? Нет, не означает. 19 ноября Еллерс отправил в Департамент горных и соляных дел подробное представление, в котором докладывал о ходе приближающихся к концу подготовительных работ и испрашивал разрешения начать десятый пробный серебряный передел с назначением поименно предлагаемых им должностных лиц и их денежных окладов [15, ф. 37, оп. 17, д. 1108, л. 1 — 3]. Карнеев сначала доложил об этом министру финансов [15, ф. 37, оп. 17, д. 1108, л. 4 — 5], а затем, 5 декабря, вардейну было послано предписание, утверждавшее его предложения [15, ф. 37, оп. 17, д. 1108, л. 6 — 7]. После этого Еллерс начал отдавать необходимые распоряжения по Монетному двору. Любопытно его письменное распоряжение старшему медальеру П. А. Лялину от 10 декабря 1825 г.: «Вследствие предписания Департамента горных и соляных дел от 5 декабря учинено распоряжение о начатии вновь серебряного передела, под именем десятого пробного, в котором какие именно сорты монеты выделывать, имеет быть особое распоряжение (по-видимому, особое распоряжение, «какие именно сорты монеты выделывать», ожидали в то время получить от нового императора. — В.Б.). Отправление же должностей по оному возложено: минцмейстерской на маркшейдера Николая Грачева, минцпробирерской на гитенфер-вальтера Алексея Чадова и особенного чиновника для надзора и свидетельства по положению на г. берггауптмана Федорова.

О чем давая знать вашему благородию, рекомендую распорядиться с вашей стороны приготовлением потребных для сего передела штемпелей с именем показанного минцмейстера и годом, так чтобы за оным не могло быть никакой остановки, поступив во всем том на установленном порядке» [15, ф. 570, оп. 13, д. 47, л. 54 — 55].

19 декабря Еллерс в специальном представлении доложил Карнееву: «...десятый пробный .серебряный передел вчерашнего 18го числа пришел в настоящее действие» [15, ф. 37, оп. 17, д. 1108, л. 8]. В соответствии с этим в «Седмичной записке» за неделю с 12 по 19 декабря и указывалось, что «серебряный передел начат».

Итак, новый передел начался 18 декабря, когда все работы по изготовлению константиновского рубля были прекращены и засекречены. Но так как 12 декабря, когда чеканились «крамольные» рубли, от начала передела отделяют всего шесть дней, то, быть может, близкое окончание подготовки к новому переделу дало возможность осуществить в Монетном отделении чеканку пробных монет, пусть и несовершенную, 12 декабря? Отнюдь нет. Начало нового передела не означало еще готовности к монетной чеканке. Начинать нужно было с плавки серебра, а пока она шла, на других участках производства продолжались подготовительные работы, о чем сказано в «Седмичной записке» с 19 по 26 декабря: «По серебряному производилась сплавка и предуготовительные работы» [15, ф. 37, оп. 17, д. 1046, л. 53]. Затем последовали «табельные дни» в связи с Рождеством. Чеканка серебряных монет возобновилась лишь в 1826 г.

Таким образом, к моменту изготовления константиновских рублей выпуск серебряных монет на Петербургском монетном дворе уже несколько месяцев не производился, были подведены итоги девятого серебряного передела и велась интенсивная подготовка к началу нового десятого пробного передела, включавшая в себя, конечно, разборку, ремонт и отладку проработавших почти пять лет станков. Чеканку пробных рублей пришлось поэтому осуществлять в необычных условиях в Медальерном отделении. Там же, конечно, производилась и закалка штемпелей. Связывать это с какой-то особой секретностью нет никаких оснований.

Заметим далее, что если исходить из функционирования монетного передела, то тогда действительно «никак не объяснить, почему были взяты, как на подбор, бракованные кружки», и вполне понятно, что И. Г. Спасский выдвинул в связи с этим предположение о чеканке «министерских» экземпляров на печатном станке системы Дро, производившем одновременно с тиснением монеты обжимку гурта. Это предположение принял в свое время и автор настоящих заметок. Однако теперь вполне возможно более простое решение этого вопроса: в период, когда один передел закончился, а другой не начался, кружкам с небракованным гуртом в Монетном отделении неоткуда было взяться, так как все они были пущены в производство. Но бракованные, оставшиеся от работы гуртильного станка после остановки плавильных печей и предназначенные вместе с выбракованными при чеканке «из сведенных остатков» рублями к переплавке с началом нового передела, должны были быть, и Еллерсу не составляло труда распорядиться о передаче их в Медальерную палату. А негурченые кружки могли быть в наличии или вырезаны для этого случая в самой Медальерной палате. Тогда переходить при производстве проб от одного старого станка к другому не было необходимости: как опробование штемпелей на негурченых кружках, так и чеканка экземпляров с гуртовой надписью могли осуществляться на ручном винтовом прессе. При этом понятно, что при его плохой наладке возникали недостатки в тиснении и, возможно, усугублялись дефекты гурта.

Таким образом, все производственные изъяны константиновских рублей объясняются тем, что они изготовлялись в период бездействия монетного передела на устаревшем, плохо налаженном оборудовании и к тому же, скорее всего, использовались кружки с бракованной гуртовой надписью.

Отсутствие данных об изготовлении константиновских рублей в «Седмичных» и ежедневных записках Еллерса за декабрь 1825 г. тоже вполне объяснимо: если все работы велись в Медальерном отделении и при этом негурченые кружки были взяты или изготовлены в нем самом, а бракованные гурченые переданы на его баланс, то и отчетность за произведенные работы и израсходованное серебро проходила не по Монетному, а по Медальерному отделению (отчеты Медальерного отделения . пока не обнаружены, к тому же надо иметь в виду, что они были месячными, а к концу декабря изготовление константиновских рублей было уже накрепко засекречено, поэтому в декабрьском отчете о нем вряд ли упоминалось).

Объясняя причины изготовления константиновских рублей с браком, найденные документы интересны еще в одном отношении. Канкрин прекрасно знал о том, что делается на Петербургском монетном дворе, знал не в общем плане, а детально, ибо ему докладывались как регулярные донесения Еллерса о ходе работ после окончания девятого серебряного передела, так и его «Седмичные записки». В этой связи раскрывается степень его личной заинтересованности в осуществлении задуманной акции. Казалось бы, что если несанкционированное изготовление портретных рублей никак не входило в его обязанности, то положение на Монетном дворе тем более должно было удержать от этой затеи. Однако не удержало. Значит, слишком велико было желание ее осуществить. И не приходится сомневаться, что это было желание самого Канкрина — ведь любому лицу, которое выдвинуло бы подобный проект, он, при отсутствии личной заинтересованности, мог обоснованно заявить, что изготовление рублей в данное время невозможно. Но в своих интересах он заставил сделать это возможным, хотя и не на очень высоком уровне.

Чем же была вызвана столь большая заинтересованность? Попробуем рассмотреть и этот вопрос.

Судя по действиям Канкрина, может показаться, что он являлся горячим сторонником Константина и с нетерпением ожидал его воцарения. Однако на самом деле все обстояло, по-видимому, наоборот: нумизматические инициативы Канкрина свидетельствуют скорее о его растерянности и страхе в связи с перспективой предстать перед Константином I. На первый взгляд это выглядит странным, потому что по сравнению со своим предшественником графом Д. А. Гурьевым, который не имел никаких деловых данных, чтобы возглавлять Министерство финансов, и, по язвительной характеристике Ф. П. Толстого, «как министр... не пользовался ни малейшим уважением... зато по кухмистерской части достиг неувядаемой славы изобретением великолепной гречневой каши («гурьевская»)», Канкрин был энергичным, чрезвычайно работоспособным и, безусловно, грамотным финансистом и администратором. Начав службу мелким чиновником, не связанный с придворной аристократией ни происхождением, ни приобретенным родством, начисто лишенный светского лоска, он обязан был своим выдвижением не придворным связям, а прежде всего собственным способностям и службистскому усердию. Поэтому опасаться за свою судьбу при смене самодержца ему, казалось бы, не следовало. Но есть основания догадываться о другом.

Е. Ф. Канкрин больше всего известен как один из влиятельных министров Николая I. М. А. Корф утверждал, что, когда в 1840 г., состарившийся и тяжело больной, он заикнулся было об отставке, Николай I ответил: «Ты знаешь, что нас двое, которые не можем оставить своих постов, пока живы: ты да я» [16, с. 282] .Возможно, что так оно и было, ибо в конечном счете неутомимая финансовая деятельность Канкрина не только превосходно вписалась в общую систему николаевской реакции, но и стала ее неотъемлемой частью. Можно поверить и рассказу, записанному А. В. Никитенко, будто Канкрин однажды заявил: «Я министр финансов не России, а русского императора» [17, с. 7], однако в этом циничном откровении была, возможно, и некоторая доля горечи, не случайно ему приписывали утверждение, что заслуги свои он видит «не в том, что им сделано, а в том, чего он не допустил сделать» [18, с. 229].

Трудно судить о том, чего он «не допустил сделать», но о том, что он сделал или пытался сделать, свидетельствуют факты. Коснемся лишь тех из них, которые имеют отношение к рассматриваемому вопросу.

В конце 10-х и начале 20-х годов в аристократических кругах столицы Канкрин слыл чуть ли не антикрепостником. Причиной был его известный проект ликвидации крепостного права, который он в 1818 г., будучи в то время генерал-интендантом русской армии, по собственной инициативе послал Александру I. Проект этот не был сколько-нибудь радикальным (достаточно сказать, что процесс освобождения крестьян растягивался в нем до 1880 г. и предполагал выкуп ими не только земли, но и личной свободы), однако в нем содержалась резкая критика крепостничества. Отмечая, что «последствия крепостного состояния, по самому свойству своему ничем не ограниченного... привели наконец нашего крестьянина в ужасающее положение. Губернии, находившиеся некогда в цветущем состоянии... разорены до того, что крестьяне лишены там первых потребностей жизни...», Канкрин указывал, что изменения существующего положения вещей требуют еще и «справедливые опасения, возбуждаемые идеями, распространяемыми через военных, возвратившихся из чужих краев и имеющих еще возвратиться из Франции». Полагая, что «почти никто не подозревает опасности покоиться на огнедышащей горе», Канкрин писал, что хотя «опасность эта, без сомнения, еще не так близка от нас, но для предотвращения зол такого рода следует принимать надлежащие меры гораздо ранее пагубной развязки». При этом он возражал против того, чтобы вместо полного уничтожения крепостного права делались попытки его законодательного ограничения, подчеркивая, что «дело не в том, чтобы определить меру зла, но чтобы вырвать самый корень зла» [19].

Известно, что будучи болезненно самолюбивым, Александр I не любил, когда проекты решения важнейших государственных проблем разрабатывались без его прямого поручения. Помимо этого императора не могло, конечно, не покоробить бестактное напоминание об «опасности находиться на огнедышащей горе» и возможности «пагубной развязки», тем более что исходило это от человека, который сам в то время крепостными душами не владел, а волшебное средство против «пагубной развязки» практически предложить не мог. В результате царь стал смотреть на генерал-интенданта как на человека беспокойного и не внушающего доверия, а распространившиеся о проекте слухи породили к автору враждебное отношение в кругах консервативного дворянства. Впав в немилость, Канкрин вынужден был подать в отставку, и в апреле 1820 г. его отставка была принята. Приехав после этого в Петербург, он обратился к Александру I с прошением о единовременном вспомоществовании, ссылаясь на стесненные денежные обстоятельства, но получил отказ. Современникам казалось, что карьера его кончилась.

Однако в 1821 г. положение внезапно изменилось. На очередном конгрессе Священного союза в Лайбахе (Любляне) Александр I предложил свои услуги в подавлении революций в Неаполитанском королевстве и Пьемонте. Русская армия получила приказ готовиться к походу, а Канкрин как специалист по организации снабжения войск был срочно вызван в Лайбах. Поход не состоялся, но в личной судьбе Канкрина наступили после этого перемены: в конце 1821 г. он назначается членом Государственного совета по Департаменту государственной экономии, а в апреле 1823 г. император к удивлению великосветского общества сделал его министром финансов, дав «по расстроенному здоровью» отставку Гурьеву.

Это неожиданное решение обусловлено было, по-видимому, рядом факторов. Сыграли свою роль, надо полагать, как особенности противоречивого характера Александра, так и тот факт, что незадачливый «антикрепостник» своей неукротимой работоспособностью и педантичной исполнительностью импонировал всесильному А. А. Аракчееву и в определенной степени пользовался его покровительством (предложенный Канкриным проект не мог его особенно шокировать: ведь ему самому, как это ни курьезно, Александр I в том же 1818 г. поручал разработать проект отмены крепостной зависимости «с тем, чтобы проект сей не заключал в себе никаких мер, стеснительных для помещиков»). Наконец, первостепенное значение имело, конечно, то, что русские финансы в начале 20-х годов были в полнейшем расстройстве и в правительственных сферах царила в связи с этим явная растерянность. Найти в сложившейся обстановке человека, который уверенно взялся бы за расхлебывание «гурьевской каши», было не просто, и поэтому многие из тех, кто знал и понимал истинное положение вещей, смотрели на Канкрина чуть ли не как на спасителя. Как бы там ни было, он выпутался из неприятной ситуации, стал министром и, пока был жив Александр I, мог чувствовать себя относительно спокойно.

В случае воцарения Константина положение могло измениться для него коренным образом. Всем известно было, что либеральный дух Константин Павлович считал величайшим злом, которое нужно искоренять самым решительным образом и с которым нельзя входить ни в какие компромиссы. («Мерилом его понятий, — писал Н. И. Греч, — может служить то, что, по его мнению, следовало бы запретить «Русскую историю» Карамзина».) Конечно, Канкрин был далеко не единственным, кто из боязни «покоиться на огнедышащей горе» пытался найти приемлемое для душевладельцев решение крестьянского вопроса, и не он один делал это по собственной инициативе, вызывая тем неудовольствие императора. Однако он мог опасаться, что именно ему давняя «вина» не простится, так как личные взаимоотношения с Константином были у него весьма сложными. Еще в начале 1813 г., когда Канкрин был генерал-интендантом 1-й Западной армии, произошел инцидент, в результате которого он, как рассказывают его биографы, «чуть было не вышел в отставку вследствие столкновения с великим князем Константином Павловичем, потому что взял под свою защиту жителей одного города против злоупотреблений военного начальства. Только благодаря заступничеству Кутузова дело уладилось» — после того как фельдмаршал пригрозил зарвавшемуся цесаревичу, что если тот будет пытаться устранять нужных ему людей, от он сам подаст в отставку [20, с. 21; 18, с. 23].

Есть и другие факты, свидетельствующие о том, что на благосклонность Константина Канкрину рассчитывать было трудно. В ЦГИА СССР хранится любопытное дело, относящееся к маю — июню 1824 г. [21]. 8 мая 1824 г. Константин послал Канкрину письмо с просьбой оказать содействие состоявшему при нем генерал-майору П. Н. Дьякову и его двум братьям. Три брата заявляли, что хотят дать своим крестьянам (750 душ мужского пола) свободу от крепостной зависимости и передать в их собственность обрабатываемые ими земли за выкуп в 575 тыс. руб. с выплатой крестьянами этой суммы в рассрочку. Но так как по «недостаточному состоянию своему» они на длительную рассрочку пойти не могут, то просят, чтобы 575 тыс. руб. выплатил им Заемный банк или Казначейство, а крестьян взяли в казенное ведомство и с них затем взыскали указанную сумму с положенными при ссудах процентами. Подчеркивая, что братья Дьяковы характеризуются «отличною во всех отношениях службою», Константин писал Канкрину: «... прошу Вашего превосходительства не оставить оказать к удовлетворению просьбы их Ваше содействие...». К этой просьбе Канкрин отнесся с предельным вниманием, но неожиданным для ходатая образом: добросовестно наведя справки и сделав соответствующие расчеты, он на цифрах показал цесаревичу, что просьба господ Дьяковых вызвана не заботой о крестьянах, а стремлением нажиться за счет казны: имение их по самым высоким оценкам стоит не более 450 тыс.руб.; поскольку каждый крестьянин в силах выплатить в год не более 20 руб., то 750 крестьян выплатить 575 тыс. руб. с процентами в установленные для ссуд сроки не в состоянии и т. д. В заключение министр финансов внешне почтительно, а по существу с иронией спрашивал у цесаревича, не будет ли его повеления доложить этот вопрос императору. Понимая, что при докладе Александру I Канкрин приведет те же убийственные доводы, Константин 6 июня 1824 г. ответил: «...находя причины в отношении Вашем изъясненные по коим нельзя удовлетворить просьбы г.г. Дьяковых весьма уважительными, не могу и просить Ваше превосходительство взойти к его императорскому величеству с докладом по делу их». Надо думать, что через полтора года воспоминание об этой истории доставило Канкрину немалое беспокойство.

Тревога Канкрина в значительной мере усиливалась еще и тем, что одним из самых упорных и опасных его врагов был князь К. Ф. Друцкой-Любецкий — министр финансов Царства Польского, в котором реальная власть с 1815 г. находилась в руках Константина. Характеризуя отношение Любецкого к Канкрину, М. А. Корф писал, что борьба с Канкриным «сделалась целью всех его стремлений, скажу почти всей его жизни. Сперва он увлекался — так, по крайней мере, многие думали — желанием свергнуть Канкрина и занять его место... » [22, с. 130]. Став министром финансов Царства Польского в 1821 г., Любецкий в 1825 г. уже являлся конкурентом Канкрина, и у последнего были веские основания опасаться, что в его лице Константин имеет готовую кандидатуру на пост министра финансов империи. Интересно в этой связи отметить, что хотя на престоле оказался не Константин, а Николай, Любецкий, по-видимому, не отказался от попытки предложить себя вместо Канкрина: в начале апреля 1826 г. он появился в Петербурге во главе польской делегации и был принят Николаем I, а сенатор П. Г. Дивов в связи с его приездом записал в дневнике: «...говорят будто князь Любецкий, министр финансов Царства Польского, займет место Канкрина. Я не удивлюсь этому странному назначению, так как один из адъютантов императора внушил ему чрезвычайно выгодное мнение об этом министре и даже намекнул, будто Любецкий был назначен покойным императором в Варшаву, с целью подготовить его к посту министра финансов в империи» [8, с. 478].

Таким образом, воцарения Константина Канкрин попросту боялся и боялся до последнего дня междуцарствия, так как в тайны разрешения династического кризиса посвящен не был. Что касается Николая, то он был для него, как и для многих других, в определенном смысле фигурой «терра инкогнита». Не зря А. И. Герцен в «Былом и думах» указывал, что «Николая вовсе не знали до его воцарения; при Александре он ничего не значил и никого не занимал». Но все же о его грубости, жестокости, невежестве и властолюбии министр финансов в какой-то мере должен был быть наслышан. Офицеры 2-й гвардейской дивизии, которой командовал Николай, давали своему начальнику весьма нелестные характеристики, и совсем не знать об этом было бы мудрено. Поэтому можно догадываться, что возможность увидеть на троне Николая, хотя она и представлялась менее опасной, тоже не могла Канкрина радовать. Есть глухие указания на то, что для наиболее приемлемого для себя разрешения династического кризиса он принял участие в попытке возведения на трон 66-летней вдовствующей императрицы Марии Федоровны. Сведения эти исходят от племянника

Марии Федоровны — принца Евгения Вюртембергского. В конце ноября 1825 г. он приехал в Петербург, оказался свидетелем происходивших событий, принял участие в подавлении восстания 14 декабря, но на всю жизнь запомнил обиду: «Даже для меня, — писал он в своих воспоминаниях, — близкого, находящегося здесь родственника, на верность и преданность которого можно было рассчитывать больше, чем относительно кого-либо другого, даже для меня делали строгую тайну из всего хода дела...» [1, с. 237]. Там же, в воспоминаниях, он невнятно рассказал о том, что некие не названные им «собеседники» под строгой тайной сообщили ему, «что они угадывают план императрицы-матери захватить управление государством», и в связи с этим спрашивали, что бы он стал делать в этом случае. В ходе рассказа был упомянут, опять-таки невнятно, герцог Александр Вюртембергский — родной брат Марии Федоровны и дядя автора воспоминаний: «То, что мне сообщили, как предположение и в порядке строгой тайны, при той настороженности, какую императрица проявляла в отношениях со мною, показалось мне правдоподобным. Вскоре мой дядя, герцог Александр Вюртембергский, передал мне это как вполне достоверную, по его мнению, вещь. Я был весьма поражен... » [1, с. 237].

Из такого осторожного изложения видна лишь суть дела, реальные участники его остаются нераскрытыми, роль Александра Вюртембергского понять трудно. Но существует другой источник, вносящий некоторую ясность. В 1856 г., за несколько месяцев до смерти, Евгений Вюртембергский пригласил в свое поместье известного историка Т. Бернгарди и в течение нескольких дней имел с ним доверительные беседы. Бернгарди около 40 лет вел не предназначенный для опубликования дневник, в котором подробнейшим образом записывал все сколько-нибудь значительные встречи. И вот что он записал по интересующему нас вопросу о беседе, состоявшейся 10 июня 1856 г.: «Много бедствий произошло в то время от скрытности, так как ни император Николай, ни его мать, состоявшие одни только в переписке с цесаревичем Константином Павловичем, никому не говорили всей правды и никто не знал достоверно, без всякой утайки, о чем собственно велись переговоры и в каком положении были дела. Это вело к всеобщей, пагубной неизвестности... В эти тревожные дни, когда повсюду царила полнейшая неизвестность, двое министров обратились к принцу Евгению Вюртембергскому с вопросом: «Что бы он сделал, ежели бы вдовствующая императрица была объявлена самодержавной правительницей?»

— Один из них был человек мне очень близкий, — сказал принц. — Вы вероятно догадываетесь, кто были эти господа!

Вскоре он назвал их прямо: это были, как оказалось, принц Александр Вюртембергский и граф Канкрин. Принц Евгений отделался от них очень скоро, сказав, что он как иностранец, как человек не русский, не имеет или не признает за собою, в этих делах, никакого голоса» [23, с. 46 — 47].

Сомневаться в достоверности этих сведений нет оснований: у Евгения Вюртембергского не было причин возводить поклеп на своих родственников, а вместе с тем его рассказ довольно точно отражает интересы и характеры названных в нем лиц. Претензии Марии Федоровны, вдохновлявшейся успехом Екатерины II, общеизвестны — еще в; 1801 г., когда убит был Павел I, эта честолюбивая немка хотела занять его трон [24, с. 335 — 340], поэтому вполне вероятно, что при реальной поддержке влиятельных сил, учитывая затруднительность положения своих сыновей, она погыталась бы овладеть ситуацией и на этот раз. Понятно также стремление осевшего в России Александра Вюртембергского возвести на трон родную сестру. Канкрина такой «немецкий» вариант разрешения династического кризиса тоже устраивал: он мог рассчитывать, что с пожилой соотечественницей, мало смыслящей в финансах, а вместе с тем в какой-то мере обязанной ему успехом своего воцарения, сумеет поладить и для себя лично добьется, так сказать, «ограничения самодержавия». Понятны и причины обращения к Евгению Вюртембергскому: он был известен как боевой генерал русской службы и являлся близким родственником Марии Федоровны и Александра Вюртембергского, его поддержка должна была иметь для них серьезное значение. Понятны и мотивы его негативного отношения к сделанному предложению: когда-то Павел I собирался объявить его наследником русского престола, в связи с чем у него навсегда испортились отношения с Александром I [24, с. 242 — 245]. Поэтому можно поверить, что еще раз быть втянутым в сомнительные династические комбинации он не имел никакого желания.

Весь этот дворцовый «заговор» свелся, по-видимому, лишь к осторожному зондированию настроений нескольких влиятельных лиц и пассивному выжиданию [25], но для нашей темы он интересен тем, что позволяет уяснить позицию и поведение Канкрина в дни, предшествовавшие 14 декабря 1825 г. Наиболее подходящей для себя фигурой на троне он считает императрицу-мать. Но ее воцарение более чем проблематично; Николай, шансы которого покрыты тайной, менее желателен, так как, если верить молве, он невежествен, груб и деспотичен, но все же он предпочтительнее Константина, от которого исходит главная опасность, чреватая опалой. И вот, пытаясь удержаться на своем посту в том случае, если трон останется за Константином, Канкрин идет на ряд угоднических мер. Возможно, не все они нам известны, но по крайней мере три его «ласкательские» акции очевидны.

Первой из них нужно, на наш взгляд, считать отправку 27 ноября с А. И. Сабуровым донесения Константину о присяге, принесенной Министерством финансов. Текст этого донесения не найден, но не вызывает сомнения, что если в нем, как принято считать, докладывалось о принесении присяги, то это было сделано авансом. Чиновники Министерства финансов — не солдаты, которые по команде строились и присягали целованием креста и Евангелия; каждый чиновник ставил свою подпись в специально оформленных присяжных листах. Сделать это в учреждениях министерства за несколько часов было, разумеется, невозможно. Архивные документы показывают, что только 28 ноября Канцелярия Канкрина разослала подчиненным департаментам и другим учреждениям копии сенатского указа «о приведении к присяге на верность подданства его императорскому величеству Константину Павловичу» [26], а заполненные присяжные листы представлялись в ту же Канцелярию довольно длительное время: из Департамента мануфактур и внутренней торговли — 1 декабря, из Заемного банка и Экспедиции заготовления государственных бумаг — 2 декабря, из Департамента государственного казначейства — 3 и дополнительно 4 декабря, из Департамента горных и соляных дел — 4 и дополнительно 12 декабря [27]. Таким образом, 27 ноября о принесении присяги министерством не могло быть и речи. Но Канкрину важно было как можно быстрее верноподданнически донести Константину, что он присягнул, и заверить, что вверенное ему министерство — одно из важнейших после военного — признает его самодержцем всероссийским. В этом, как видно, и состоял истинный смысл его донесения.

Второй угоднический шаг Канкрина, о котором мы теперь знаем, — это изготовление и раздаривание новодельных медалей «на рождение государя императора Константина Павловича». По своему смыслу и значению эта акция созвучна чеканке константиновских рублей, а тот факт, что раздаривались медали совершенно открыто, косвенно подтверждает, что и изготовление рублей первоначально не облекалось мерами особой секретности.

Говоря о медальных презентах, хотелось бы сделать одно пояснение. Иногда задают вопрос: зачем Канкрин, начав дарить медали в честь рождения Константина, решил затем присоединить к ним и медали на рождение Александра I? Понятным было бы распространение в то время медалей на его смерть или на какие-то его деяния, но дарение медалей на рождение недавно умершего и еще не похороненного императора выглядит по меньшей мере странно.

Действительно, медали на смерть Александра I были бы в то время более уместными. Однако никакая памятная медаль не могла выпускаться без «высочайшего» утверждения ее проекта. Решиться на самовольную чеканку и распространение неутвержденного образца Канкрин, разумеется, не мог. Поэтому известная медаль работы Ф. П. Толстого на смерть Александра I появилась позже, ее рассылка и раздача в золотом, серебряном и бронзовом вариантах происходили по указаниям Николая I в марте — июне 1826 г. [28]. Что касается медалей на деяния Александра, то их новоделы можно было использовать, но Канкрин вовсе не собирался заниматься прославлением умершего царя. Ему хотелось угодить Константину, а в его честь существовала только одна медаль — на рождение. Ее он и начал раздаривать, не смущаясь тем, что день рождения Константина вовсе не в декабре, а в апреле. Но вскоре, как видно, спохватился: приближалось 12 декабря — день рождения Александра I, который почти четверть века официально отмечался как одна из самых чтимых «календарных» дат. Дарить в этот и ближайшие к нему дни медали на рождение Константина и не вспомнить про реальный день рождения Александра было бы совсем уж неприлично. Канкрин нашел выход из положения в том, что некоторым лицам решил дарить по две медали — маневр, разумеется, неуклюжий, шитый белыми нитками, но искусством изящной, тонкой лести Егор Францевич Канкрин не владел никогда.

Наконец, третья известная нам угодническая мера — изготовление константиновского рубля. Не исключено, что Канкрин начал ее донесением Константину от 27 ноября: уже в нем он мог испрашивать разрешение на чеканку портретной монеты. В этом случае А. И. Сабуров оказывается косвенно причастным к затее с рублем, и тогда становится более понятным, почему через много лет Канкрин вспомнил о нем, пригрел в своем министерстве и использовал для распространения ложных слухов об отправке в Варшаву вместе с донесением комплекта изготовленных монет. В этом случае становятся ясными и действия Канкрина по изготовлению рублей: запросив у Константина разрешение на их чеканку, он на случай одобрения его инициативы решил срочно запастись готовыми экземплярами.

В своих расчетах Канкрин, как известно, ошибся: дело обернулось так, что Константин оказался не царствовавшим ни одного дня, и уже одно это придало изготовлению рублей с его портретом и императорским титулом скандальный характер, а восстание декабристов сделало эту акцию, помимо воли ее организатора, совсем уж двусмысленной. В результате над Канкриным нависла грозная опасность немилости и опалы со стороны Николая I, и ему пришлось приложить немало усилий, чтобы выйти из того затруднительного положения, в котором он неожиданно оказался [13, с. 87 — 92].

Из вопросов, имеющих главным образом «внутринумизматическое» значение, представляется целесообразным подробнее остановиться на том, какой константиновский рубль мог попасть на аукцион 1898 г.: рубль великого князя Сергея Александровича или экземпляр, похищенный из секретного архива. Фактических сведений, позволяющих сделать на этот счет однозначный вывод, пока, к сожалению, не найдено. Несколько лет назад автор этих заметок высказал мнение, что в свете новых данных более предпочтительной становится версия о продаже в 1898 г. экземпляра, похищенного из министерства. В связи с этим иногда спрашивают, есть ли достаточно веские основания для такого утверждения, особенно если иметь в виду сказанное о Сергее Александровиче И. Г. Спасским: «К нумизматике и собиранию монет владелец причастен явно не был: в противном случае не миновать бы ему избрания почетным членом соответствующих обществ, очень ценивших высоких покровителей; проще всего ему было и расстаться со своим рублем» [14, с. 70].

Прежде всего заметим, что причастие или непричастие к нумизматике и собиранию монет само по себе не является сколько-нибудь надежным критерием для суждения о том, трудно или легко было владельцу расстаться со своим экземпляром. И. И. Толстой, к примеру, имел коллекцию мирового класса, однако в 1913 г., хотя ничто его к этому не принуждало, продал все свои русские монеты XIX в., включая константиновский рубль и множество других раритетов. Материальных затруднений он не испытывал, какого-либо давления на него никто не оказывал, причина была лишь в том, что, составив для себя обширный план нумизматических исследований, он пришел к выводу, что научным изучением русских монет XIX в. никогда заниматься не будет, а поэтому их незачем и держать у себя.

Таким образом, вопрос заключается не просто в наличии или отсутствии коллекции, а в том, вписывается ли тот или иной нумизматический материал (в данном случае константиновский рубль) в сферу научных интересов или (при отсутствии таковых) собирательских пристрастий владельца. В таком плане этот вопрос может быть отнесен и к Сергею Александровичу. Но в данном случае он имеет, на наш взгляд, второстепенное значение и начинать надо поэтому не с него.

Для Сергея Александровича константиновский рубль был прежде всего отцовским подарком. И не просто отцовским подарком, а подарком императора, вскоре убитого ненавистными революционерами. Для человека, который, по словам С. Ю. Витте, «был с одной стороны, взглядов очень узкоконсервативных, а с другой стороны, он был религиозен, но с большим оттенком религиозного ханжества» [29, т. 1, с. 201], это должно было придавать подарку вид особо почитаемой реликвии. В этом отношении Сергей Александрович по сравнению с другими владельцами знаменитой монеты находился в совершенно особом положении. Нужно также учитывать, что цесаревичу Константину этот великий князь приходился внучатым племянником — родство не такое уж отдаленное. Можно поэтому полагать, что рубль, которым он владел, был для него дорог и как память о необычной судьбе одного из родственников. Все это означает, что расстаться с ним ему было отнюдь не «проще всего», наоборот, трудно даже вообразить причины, которые могли бы заставить его это сделать. Очевидно, из того и исходил В. Л. Янин, когда писал, что если предположить продажу на аукционе экземпляра Сергея Александровича, то «не понятны в этом случае мотивы, побудившие столь видного представителя императорской семьи расстаться с фамильной реликвией» [30, с. 218].

Имея это в виду, можно в качестве дополнительного мотива рассмотреть вопрос и о том, представлял ли константиновский рубль для Сергея Александровича интерес не только как семейная реликвия, но и как коллекционный материал. Нумизматом этот великий князь, судя по всему, не был. Правда, есть данные, что ему как будто принадлежал один из сребреников Владимира [31, с. 130, 206], но сведений об обладании двумя монетами, хотя бы и очень редкими, недостаточно, чтобы предполагать увлечение их владельца нумизматикой. Зададимся, однако, простым вопросом, который почему-то до сих пор не ставился: что побудило Александра II подарить один экземпляр рубля именно ему? Подарки Георгию Михайловичу и Александру Гессенскому понятны — оба были страстными нумизматами, но почему третьим оказался Сергей Александрович? Только потому, что он был сыном царя-дарителя? Но у Александра 11 в 1879 г. в живых было пять сыновей (из них трое старше Сергея Александровича и один младше), братья царя, для которых Константин являлся родным дядей, тоже не отказались бы от такого подарка. Так почему же все-таки рубль достался именно ему?

Ответ состоит в том, что Сергей Александрович был крупным коллекционером широкого профиля, собирательским интересам которого соответствовало получение константиновского рубля. Коллекционирование старины определило его меценатское отношение к развитию археологии и музейного дела, участие в реставрации ряда памятников древнерусской архитектуры и т. д. В 1881 г. Александр III поручил ему руководство Историческим музеем в Москве. В качестве влиятельного покровителя (а уж влиятелен он был хоть куда: сын Александра II, брат Александра III, а Николаю II приходился не только дядей, но и свояком — женаты они были на родных сестрах) не избежал он и разного рода почетных избраний, в том числе связанных с нумизматикой: в 1876 г. избран почетным членом Русского, а в 1888 г. — Московского археологического общества, избирался почетным председателем VI (в 1884 г.), VIII (в 1890 г.), IX (в 1893 г.), XI (в 1899 г.) и XII (в 1902 г.) Археологических съездов [32, с. 427; 33, с. XIII — XV; 34, стлб. 856 — 857]. Его личная собирательская деятельность была весьма разнообразной — он коллекционировал живопись, акварели, миниатюры, табакерки и многое другое. В конце 1908 г. его вдова передала часть собранной мужем коллекции Эрмитажу и Русскому музею. В Русский музей поступили полотна русских художников и иностранцев, работавших в России: В. Л. Боровиковского, Д. Г. Левицкого, Ж.-Л. Вуаля, Д. Доу и др. [35, с. 30 — 35]. Эрмитаж получил 182 предмета, в том числе 98 миниатюр, 38 табакерок, несколько камей, медальонов и т. д., а также пять полотен иностранных мастеров [36, с. 24 — 29]. Судя по разнообразию предметов коллекционирования, все собрание, казалось бы, носило совершенно сумбурный характер. Но это не совсем так. Если не единственный, то явно преобладающий интерес у собирателя был. Этот интерес определялся нравственно-политическим обликом Сергея Александровича, который даже в глазах С. Ю. Витте «был ультраретроград, крайне ограниченный и узкий человек... » [29, т.2, с. 211]. Из 24 полотен его коллекции, находящихся в Русском музее в настоящее время, 18 — портреты представителей дома Романовых, одно — портрет «прекрасной дамы» Павла I А. П. Лопухиной-Гагариной, еще три — интерьеры царских и великокняжеских покоев [37, см. по указателю на с, 437].

Но интерес Сергея Александровича к «романовской» тематике распространялся не только на живопись. Получив однажды в подарок портрет жены Александра I работы Доу, он в благодарственном письме дарителю заметил: «Я давно уже собираю портреты и изображения Елизаветы Алексеевны» [38]. «Портреты и изображения» — выражение не совсем вразумительное, однако понятно, что под «портретами» великий князь имел в виду портретную живопись, а под «изображениями» — все другие виды иконографии: портретные миниатюры, портреты на табакерках, часах, булавках, кольцах и пр. Разнообразные «изображения» Романовых собирались им так же усердно, как и портреты. Из 98 миниатюр, переданных в Эрмитаж, удалось получить сведения о 92. Портретными оказались 88, из них 68 (т.е. около 74% от общего числа и 77% от числа портретных) посвящены Романовым [39]. Особое пристрастие собиратель испытывал, как видно, к «александровской» эпохе: «портретов и изображений» Александра I и его супруги в коллекции было более трех десятков. Понятно, что Сергея Александровича интересовала и иконография цесаревича Константина. Но она, как известно, сравнительно бедна; нам удалось получить сведения лишь о двух портретах Константина в его собрании — одном юношеском маслом [37, с. 380, № 6786] и еще одном акварельном [40, с. 63, № 2069]. Из этого следует, что портретный рубль должен был чрезвычайно цениться Сергеем Александровичем как одно из раритетных «изображений» Константина.

Приведенных данных, очевидно, достаточно, чтобы сделать вывод: рубль Константина представлял для Сергея Александровича двоякую ценность — прежде всего как семейная реликвия, а затем и как редкостная вещь в его иконографическом собрании.

Означает ли сказанное, что возможность появления этого рубля на аукционе 1898 г. следует начисто исключить? Такое утверждение было бы, по-видимому, не совсем корректным: иногда ведь и «небываемое бывает». Но такое происходит редко, при каких-то необычных обстоятельствах, поэтому поверить в него можно лишь в двух случаях: либо если эти необычные обстоятельства выяснены, либо если отсутствует возможность какого-либо другого решения вопроса. Когда И. Г. Спасский работал над книгой «По следам одной редкой монеты», альтернативы не существовало: известно было о пяти «министерских» экземплярах, но четыре из них попасть на аукцион не могли, поэтому приходилось считать, что попал пятый — рубль Сергея Александровича. С появлением другого возможного решения нужно сравнивать их вероятности. При таком сравнении вероятность продажи похищенного экземпляра представляется весьма высокой [13, с. 85 — 108], а экземпляра Сергея Александровича — ничтожной.

Разумеется, нужно продолжать поиск прямых доказательств. Но пока они не найдены, остается исходить из того, что версия о продаже похищенного рубля является более предпочтительной, можно даже сказать — гораздо более предпочтительной. При этом вполне объяснимо, почему рубль Сергея Александровича не попал в 1908 г. в Эрмитаж или Русский музей: семейную реликвию великая княгиня Елизавета Федоровна могла оставить у себя или передать кому-нибудь из родственников мужа, тем более что Эрмитаж давно уже имел свой рубль, а в Русском музее нумизматический материал в то время не собирался [41]. А в бурные годы революции и гражданской войны с этой монетой могли произойти какие угодно приключения — от захоронения в каком-нибудь тайнике до уничтожения людьми, не осведомленными о ее исторической ценности.

Пользуясь случаем, хотелось бы привлечь внимание исследователей к одному новому сюжету, дальнейшая разработка которого может дать неизвестные еще данные об истории константиновских рублей.

В ОПИ ГИМ сохранилась адресованная А. В. Орешникову загадочная записка крупнейшего московского собирателя (а после революции научного сотрудника Отдела нумизматики ГИМ) П. В. Зубова (в этой связи заметим, что Зубова и Орешникова в течение многих лет соединяла самая тесная дружба и сугубо доверительные отношения) . Записка не датирована, текст ее следующий:

Фотокопия записки П. В. Зубова А. В. Орешникову о покупке константиновского рубля и ряда других редких монет

«Многоуважаемый Алексей Васильевич.
Ездил. Купил. Заплатил страшную
цену. Приехал. Приглашаю Вас
и ожидаю завтра (понедельник) вечером
к себе. Весьма и очень прошу Вас
принять мое приглашение и прибыть.
Воскресенье, вечер.
 Жду.
Ваш Зубов».

Слово «прибыть» Зубов зачеркнул, поставил над ним знак сноски, а под текстом дал и саму сноску: «*«прибыть» — грубо, посетить, обрадовать меня своим посещением». Затем, испытывая, как видно, восторг и волнение, автор записки на свободных от основного текста местах вкруговую, вкривь и вкось озорно разбрасывает названия купленных им за «страшную цену» нумизматических редкостей. Расположенные в хронологической последовательности, они составляют следующий список:

«Зол. [отой] Бориса Годунов [а]!!»

«3 вар. [ианта] севских чехов !!»

«Четвертак 1701 г. !!»

«Червонцы 1701 г., 1711 г. и 1714 г. !!!»

«Невиданная копейка 1718 г. !!»

«Четвертак 1726 г. !!»

«Гривенник СПБ Иван [а] Антонов [ич] а!!»

«3 ливонеза 1856 г. |] » (В волнении Зубов вместо «1756 г.» машинально написал «1856 г.» — Примеч. авт.) «Рубль Павла с портр [етом]!!» «Рубль Константина !!»

«Рубль Константина !!» написано крупными литерами вдоль левого края страницы [42].

Содержание записки порождает ряд вопросов. Куда ездил Зубов и у кого он купил столь внушительное пополнение для своей знаменитой коллекции (при этом надо иметь в виду, что в записке Орешникову он мог назвать не все приобретенные монеты, а лишь те, которые считал наиболее важными)? Когда это было? Какой константиновский рубль он приобрел — подлинный или поддельный? Какова судьба этой монеты?

Не предрешая ответов, приведем некоторые предварительные соображения.

Вопрос о времени покупки требует дальнейшего изучения, однако первым ориентиром может служить то, что часть приобретенных раритетов, в том числе наградной золотой Годунова, Зубов опубликовал в «Материалах по русской нумизматике», изданных в 1897 г. [43, № 3, с. 2]. Значит, покупка состоялась до 1897 г.

Далее. Можно не сомневаться, что Орешников внимательно ознакомился с приобретениями своего друга и высказал о них свое мнение. При этом есть данные, определенно указывающие на то, что константиновский рубль оба нумизмата признали подлинным. В библиотеке ОН ГИМ хранится принадлежавший Зубову экземпляр второго издания (1898 г.) «Таблиц русских монет двух последних столетий» X. X. Гиля. К книге приложена составленная и подписанная С. П. Фортинским «Справка», раскрывающая ее историю и аргументированно доказывающая, что она «представляет собой рабочий экземпляр П. В. Зубова, в котором он красной тушью отмечал монеты, находившиеся в его собрании, заливая кружок или квадратик, обозначающие наличие той или иной монеты, полностью, если монета была хорошей сохранности, или наполовину, если он желал заменить ее другим экземпляром, лучшей сохранности» [44]. Константиновский рубль отмечен Зубовым в этих таблицах как представленный в коллекции. В «Справке» указано: «Отметки П. В. Зубова сделаны им в каталоге в период с 1898 по 1904 год». Позже, не довольствуясь таблицами Гиля, Зубов стал составлять собственные рукописные таблицы. Значительная их часть сохранилась и находится сейчас в ОПИ ГИМ. В них константиновский рубль также отмечен как имеющийся в собрании [45].

Отметки П. В. Зубова позволяют несколько конкретизировать сведения о его рубле: в обоих случаях отмечен экземпляр без гуртовой надписи, в то время как вариант с гуртовой надписью значится отсутствующим, а полная заливка кружка красной тушью в таблицах Гиля (в рукописных таблицах в кружке ставился крестик) указывает на хорошую сохранность монеты.

Удалось получить первые исходные данные и о судьбе этого рубля. В рукописных таблицах Зубова есть несколько ссылок на работу X. X. Гиля и А. А. Ильина «Русские монеты, чеканенные с 1801 по 1904г.», которая вышла, как известно, в 1904 г. Значит, таблицы были составлены не ранее 1904 г., и константиновский рубль какое-то время после их составления находился в коллекции. Однако в дальнейшем, но не позднее 1911 г. он был у Зубова вместе с рядом других ценностей похищен. Об этом свидетельствует его письмо Орешникову от 30 июня 1911 г. Совершив перед этим поездку по Волге до Казани, Зубов находился тогда в своем имении во Владимирской губернии. В его отсутствие Орешников получил из Крыма предложение купить какой-то константиновский рубль и один из вариантов гривенника 1726 г. Переслав это предложение Зубову, Орешников спрашивал, не те ли это монеты, которые были у него украдены. Павел Васильевич 30 июня 1911 г. ответил: «...Письмо Людзера прочитал и возвращаю его Вам. Писать ему подожду, пока не выяснится Ваша поездка, так как, если будете в Севастополе, Вы предполагаете монеты посмотреть. Думаю, что рубль Конст. Павловича не мой — их так часто предлагают, гривенник же 1726 г. у меня остался. Думаю, что монеты фальшивые. В Казани у одного коллекционера нашел два польских образка, которые, как я почти (подчеркнуто П. В. Зубовым. — В. Б.) уверен, происходят из моей коллекции. Куплены они недавно. Написал Васильеву [46] и просил его иметь в виду кражу у меня и оказать содействие, если представится случай, в раскрытии ее» [47, л. 102 — 103]. Судя по содержанию этого письма, ограбление Зубова произошло скорее всего в не очень отдаленном от его написания времени — если не в 1911 г., то быть может, в 1910 или 1909 гг. Любопытно в нем, помимо прочего, указание на то, что «так часто предлагают» фальшивые константиновские рубли. В начале августа 1911 г. Орешников был уже в Крыму — это видно из письма к нему Зубова от 8 августа [47, л. 104 — 105], однако никаких вопросов о предлагавшемся константиновском рубле в этом письме нет.

Итак, достоверная информация о зубовском экземпляре сводится пока к следующему. В неустановленное время, но до 1897 г. Зубов приобрел хорошей сохранности константиновский рубль без гуртовой надписи, который как сам он, так и Орешников признавали подлинным. В течение длительного времени рубль этот находился в собрании Зубова, но затем, скорее всего в 1909 — 1911 гг., был похищен.

При дальнейшей разработке этого сюжета наибольший интерес представляло бы выяснение двух вопросов.

Прежде всего — у кого приобрел Зубов свой экземпляр? Невольно создается впечатление, что и сам Зубов, и его друг Орешников стремились как приобретение рубля, так и его пропажу не предавать широкой огласке. Во всяком случае, пока не обнаружено никаких данных, что об этих двух нумизматических сенсациях (приобретение и хищение) знал кто-либо из крупных нумизматов, кроме Орешникова. Показательно и другое. С 1890 г. Зубов состоял действительным членом Московского нумизматического общества, а в 1898 г. принял даже на себя обязанности товарища председателя. Важной составной частью заседаний общества была демонстрация его членами имевшихся у них нумизматических редкостей. В отчеты общества попало сообщение о том, что на одном из заседаний 1898 г. член общества С.Г.Голиков демонстрировал «цинковую подделку рубля Константина» [48, с. 81]. Не раз показывал в обществе свои редкие монеты и Зубов, однако константиновский рубль им не демонстрировался. Причина такой скрытности могла состоять в том, что огласка неизбежно породила бы интерес к родословной рубля, а Зубов, возможно, был связан обязательством не называть имя предыдущего владельца. Чтобы раскрыть тайну происхождения зубовского экземпляра, следует, по-видимому, обратиться к детальному изучению данных о наборе раритетов, купленных вместе с ним, — не выявятся ли следы этих нумизматических редкостей в известных до 1897 г. коллекциях?

Кто знает, быть может, за этой таинственностью кроется нечто важное.

Второй существенный вопрос — какова судьба зубовского рубля? Был ли это экземпляр, позже оказавшийся у Л. X. Иозефа? Или у Ф. Ф. Рихтера, если его экземпляр и экземпляр Иозефа — разные монеты? Или рубль Зубова — это до сих пор неведомый экземпляр? Догадки на этот счет можно строить разные, но доказательного ответа пока нет. Конечно, соблазнительно выдвинуть версию, что рубль П. В. Зубова — это рубль Л. X. Иозефа, а позднее Ф. Ф. Рихтера: в этом случае все становится на свое место и не возникает никаких проблем. Однако стремление умозрительно соединять новые данные со сведениями об известных уже экземплярах чревато опасностями. Торопиться с выводами поэтому не стоит, целесообразнее продолжить поиск.

Будем надеяться, что в будущем тайны зубовского рубля раскроются полностью.

Константиновский рубль медленно и «неохотно» раскрывает свои тайны. Было бы ошибкой думать, что находки и публикации последнего времени уменьшают возможность дальнейшего обнаружения новых сведений. Напротив, именно находки последних лет показали, что уточняющие данные как о самой акции Е. Ф. Канкрина, так и о судьбе отдельных экземпляров рубля могут быть неожиданно обнаружены в самых различных архивных фондах и что возможности таких разысканий далеко не исчерпаны. Не полностью изучены еще информативные возможности фондов ЦГИА СССР, особенно Министерства финансов и отделившегося от него в 1874 г. Департамента горных и соляных дел. Весьма перспективным представляется более тщательное изучение фондов ОПИ ГИМ. Совершенно неожиданные результаты может дать изучение личных фондов, хранящихся в различных архивах страны и у потомков крупнейших нумизматов. Вполне понятно, что наибольший успех может быть достигнут, если поиски будет вести широкий круг исследователей.

1985 г.

1. Междуцарствие 1825 г. и восстание декабристов в переписке и мемуарах членов царской семьи. — М.-Л., 1926.

2. Корф М. А. Восшествие на престол императора Николая I. — 5-е изд. доп. (третье для публики). — СПб., 1857.

3. Бартошевич В. В. Константиновский рубль // Вопросы истории. — 1976. — № 7.

4. Шильдер Н. К. Император Николай I, его жизнь и царствование. СПб., 1903. Т. I.

5. Розен А. Е. Записки декабриста. — Лейпциг, 1870.

6. Нечкина М. В. Движение декабристов. — М., 1955.-Т. П. Подписывая 13 декабря манифест о своем воцарении, Николай датировал его 12 декабря днем, когда окончательно выяснилась непримиримость позиции Константина и принято было решение о проведении переприсяги без его содействия. В связи с этим в исторической литературе встречается утверждение, что Николай объявил себя вступившим на престол с 12 декабря. Но в манифесте во имя соблюдения принципа непрерывности самодержавной царской власти было сказано: «Время вступления нашего на престол считать с 19 ноября 1825 г.», т. е. со дня смерти Александра I. Понятно, что царствование Николая I с 19 ноября по 13 декабря 1825 г. нельзя назвать даже номинальным, его попросту не было, однако для Е. Ф. Канкрина формальное объявление начала царствования с 19 ноября имело чрезвычайно важное значение, так как уже одно это (не говоря о восстании декабристов) придавало затее с константиновским рублем одиозный характер.

7. Записки С. П. Трубецкого//Мемуары декабристов. Северное общество. — М., 1981.

8. Дивов П. Г. Из дневника//Русская старина. — 1897. — Т. 89.

9. Нечкина М. В. День 14 декабря 1825 года. — 2-е изд., — М., 1975.

10. Записки, статьи, письма декабриста И. Д. Якушкина. — М., 1951.

11. Восстание декабристов. Материалы. — М.-Л., 1925. — T.1 — С. 97 (показания С. П. Трубецкого). — С. 184 (показания К. Ф. Рылеева).

12. Воспоминания Е. П. Оболенского//Мемуары декабристов. Северное общество. — М., 1981.

13. Бартошевич В. В. Об одном спорном вопросе в истории константиновского рубля//Тр. ГИМ. — М., 1980. — Вып. 53.

14. Спасский И. Г. По следам одной редкой монеты. — Л.-М.: Советский художник, 1964.

15. ЦГИА СССР.

16. Из записок барона (впоследствии графа) М. А. Корфа//Русская старина. — 1899. — Т. 99.

17. Никитенко А. В. Дневник. — Л., 1955. — Т. Ц

18. Божерянов И. Н. Граф Егор Францевич Канкрин. — СПб., 1897.

19. Русский архив, 1865. — Стлб. 1360 — 1373. В этой публикации проект был атрибутирован как предположительно принадлежавший Е. Ф. Канкрину и составленный по повелению Александра 1. Однако вскоре было бесспорно установлено как авторство, так и тот факт, что Е. Ф. Канкрин составил и отправил проект царю по собственной инициативе.

20. Сементковский Р. И. Е. Ф. Канкрин, его жизнь и государственная деятельность. — СПб., 1893.

21. ЦГИА СССР. — Ф. 561. — Оп. 1. Д. П. — Л. 1 — 19.

22. Сборник Русского исторического общества. СПб., 1896. — Т. 98.

23. Из дневника Т. Бернгарди. Беседы с принцем Евгением Вюртембергеким // Русская Старина. — 1893. — Т. 79. Александр Вюртембергский с 1822 г. был главноуправляющим путями сообщений и по этой должности являлся членом Комитета министров.

24. Эйдельман Н. Я. Грань веков. — М., 1982.

25. Любопытно в этой связи сделанное Николаем I в 1848 г. замечание на полях рукописи книги М. А. Корфа о поведении Александра Вюртембергского и его сыновей во время подавления восстания 14 декабря: «Дядя герцог Александр Вюртембергский все время сидел в бывшей голубой гостиной матушки и не дозволял сыновьям явиться, куда долг их требовал. Зачем — не догадываюсь» [1, с. 43]. Оба сына герцога были гвардейскими офицерами — один Кавалергардского, другой — лейб-гвардии Конного полка.

26. ЦГИА СССР. — Ф. 560. — Оп. 38. — Д.1735. — Л. 238 об.

27. Там же. — Д.1683. — Л. 615 об., 617 об., 629 об., 631, 634 об., 642, 692 об.

28. Всего Монетный двор изготовил и отпустил в марте — июне 1826 г. 103 золотые, 231 серебряную и 403 бронзовые медали (ЦГИА СССР. — Ф. 37. — Оп. 17. — Д. 1119. — Л. 69. 73 — 75; Там же. — Ф. 570. — Оп. 13. - Д. 48. — Л. 30).

29. Витте С. Ю. Воспоминания. — М., 1960.

30. Янин В. Л. К истории константиновского рубля//Вопросы истории. — 1978. — № 2.

31. Сотникова М. П., Спасский И. Г. Тысячелетие древнейших монет России. Сводный каталог русских монет X — XI веков. - Л., 1983.

32. Веселовский Н. И. История имп. Русского археологического общества за первое пятидесятилетие его существования. 1846 — 1896. — СПб., 1900.

33. Императорское Московское археологическое общество в первое пятидесятилетие его существования (1864 — 1914 гг.). — М., 1915. — Т. 2.

34. Новый энциклопедический словарь Ф. А. Брокгауза и И. А. Ефрона. — Б.г. — Т. 3.

35. Врангель Н. Дар великой княгини Елизаветы Федоровны Русскому музею императора Александра III/Старые годы. — 1909. — Январь.

36. Фелькерзам А. Дар великой княгини Елизаветы Федоровны в императорский Эрмитаж//Старые годы. — 1909. — Январь.

37. Государственный Русский музей. Живопись. XVIII — начало XX века. Каталог — Л., 1980.

38. ЦГИА СССР. — Ф. 696. — Оп. 1. — Д. 523. — Л. 1.

39. Сведения о миниатюрах из собрания Сергея Александровича получены от старшего научного сотрудника Государственного Эрмитажа Н. Б. Петрусевич, которой автор выражает глубокую признательность.

40. Каталог ...историко-художественной выставки русских портретов, устраиваемой в Таврическом дворце в пользу вдов и сирот павших в бою воинов. — СПб., 1905. — Вып. VII.

41. Отдел нумизматики появился в Русском музее год спустя, когда управляющий этим музеем великий князь Георгий Михайлович на особых, им самим разработанных и утвержденных царем условиях передал музею свою огромную нумизматическую коллекцию, в составе которой был и константиновский рубль.

42. ОПИ ГИМ. — Ф. 136. — Ед. хр. 21. — Л. 129. Бумага без филиграней.

43. Зубов П. В. Материалы по русской нумизматике. — М., 1897.

44. «Справка» С. П. Фортинского — машинописный текст на пяти страницах. В ней указывается, что после смерти II. В. Зубова его нумизматическая библиотека была куплена известным московским антикваром В. Н. Морозовым, а после смерти последнего ту часть его библиотеки, которая относилась к русской нумизматике, в том числе и являвшиеся «каталогом коллекции П. В. Зубова» «Таблицы» X. X. Гиля, приобрел Фортинский. На титульном листе «Таблиц» имеются автографы П. В. Зубова и В. Н. Морозова.

45. ОПИ ГИМ. — Ф.281. — Оп. 3. — Ед. хр. 157. -Л. 76 об.

46. Очевидно, имеется в виду известный казанский нумизмат Ф. Т. Васильев, автор ряда статей по русской нумизматике.

47. ОПИ ГИМ. Ф. 136. — Ед. хр. 21.

48. Труды Московского нумизматического общества. — М., 1899. — Т. II. — Вып. I.